– Быстрее… – сказал он вслух.

Маршевые двигатели тут же перешли на форсированный режим.

Кораблик несся в пустоту. В нижней части голограммы светился голубой точкой Лаций.

«Я никогда не попаду на эту планету… никогда…» – обреченно подумал Марк.

Но страх вдруг исчез. Будто и не было. Марк понял, что услужливая память сама подсказывает нужные решения. Чужая память…

– Ну что ж, полетаем, господа… – его охватило хмельное веселье. – Я вам сейчас покажу, на что способен Марк Корвин!

Истребитель нырнул под брюхо «Сципиона».

Почти сразу Марк увидел два блюдца, идущие ему наперехват. Вражеские корабли. Вернее, имитация вражеских кораблей.

«Центавр» включил маневровые двигатели,

«Я должен стрелять?» – он не успел сам себе задать этот вопрос, а из левой пушки уже вылетел плазменный заряд.

«Должен» – ответил сам себе, посылая второй заряд вслед первому.

– Меня же прозвали «Бешеный», а это кое-что да значит, – рассмеялся он.

Одно из блюдец превратилось в фонтан белого огня и исчезло. Теперь сбоку на обзорном экране сверкал в лучах звезды Фидес линкор. Вам хочется позабавиться? Я устрою вам забаву. Такую забаву…

«Центавр» развернулся и устремился к линкору. Стандартный маневр: он подводил корабль противника под батареи линкора. Главное – самому не врезаться в борт «Сципиона». Ускорение все возрастало, перегрузки вжимали ставшее невыносимо тяжелым тело в кресло. Еще немного… Еще… Линкор висел над ним огромной сверкающей тушей. А вражеский кораблик… якобы вражеский кораблик… Он вспыхнул на голограмме и исчез. Батареи линкора разнесли на куски этот призрак…

Тут свет стал меркнуть, а сам Марк – падать в пустоту.

«И это все?» – успел подумать он напоследок.

* * *

– Недурно, – сказал Фабий, когда один из его администраторов открыл шлюзовой люк «Центавра». – Именно этого мы от вас ждали.

Марк снял ладонь с управляющей панели.

– Да ладно, ерунда… Не могли придумать что-нибудь посложнее? Для «Бешеного»? Вы-то сами не летали, Фабий. Сидели в центре управления во время войны и получали фалеры в награду, – бросил Марк небрежно.

Администраторы от подобной наглости открыли рты.

Фабий сухо улыбнулся:

– Друг мой Корвин, не спорю, патрицию многое позволено. Но далеко не все.

Марку очень хотелось спросить, настоящий был полет, или всего лишь искусный симулятор, но он не спросил. Вопрос только унизил бы его в глазах Фабия.

«Конечно, симулятор, – решил Марк про себя. – Мной они могли рискнуть, но не стали бы рисковать бортами «Сципиона», которые я бы мог изувечить своей посудиной».

* * *

– Вот, взгляните, – бормотал старик, освещая вечным фонарем каменный свод. – Я его нашел – и сразу за вами. Ничего не трогал. Ничегошеньки.

Блеклый свет падал на пол, на лежащего ничком человека. Маслянисто блестели темные волосы. Светлая одежда в пятнах. Возле головы на светлом камне расплылось темное пятно.

Префект Корвин присел на корточки, тронул лежащего за руку. Кожа была холодной. Префект достал индикатор, коснулся кожи. На экранчике возникли желтенькие цифры «7.40». Человек умер около восьми часов назад. Значит, после полуночи.

Корвин перевернул тело. Бледное лицо. Веки полуприкрыты. Стекло мертвых глаз. При жизни ярко-синих. Неправдоподобно синих.

– Граф Эрхарт… Посол Неронии! – Корвин вскочил, как ужаленный. – Что он здесь забыл?

– Сюда приходят за вином. За чем же еще? – сказал старик.

– Кто еще здесь был? Кого вы видели?

– Никого, клянусь Геркулесом.

Префект оглядел свод. Прошелся сканером повсюду. Ничего. Никаких следов, кроме следов смотрителя и самого графа. Но ведь не мог граф покончить с собой? Выстрел из игломета пришелся в спину. Еще никому не удалось выстрелить себе в спину из игломета. Орк! Какой скандал! Посол Неронии, особа неприкосновенная, убит в подвалах усадьбы сенатора Корвина почти сразу после заключения мира с Неронией. Новая война? Опять? Разве не хватит той, что длилась пять лет?

* * *

Марк проснулся. Он лежал на кровати в своей каюте и тупо смотрел на стену. Стена была облицована черным пластиком под мрамор. Зеркалу, вмонтированному в центре стены, Марк дал команду «не отражать», и псевдостекло сделалось матовым. Завтра юноша наконец отправится на Лаций. Все решено. Что теперь? Вот именно – что?

Каждый раз надеяться, что в нужный момент всплывут нужные воспоминания? Какое-то безумие. Все равно, что каждый день прыгать с крыши небоскреба и ожидать, что во время падения у тебя за спиной вырастут крылья. Крылья, способные удержать в воздухе… Или парашют… или антигравитатор… неважно. В зависимости от обстоятельств. Подходишь к краю, шагаешь в пустоту и не знаешь, что должно вырасти.

Неужели все патриции так живут?

Приземлившись, ты обнаруживаешь, что успел ухватить в полете ларец с драгоценностями и впридачу ядовитую змейку. Гюрзу. Может быть, обычные патриции делают перерывы между прыжками. А Марк кидается вниз то с одной крыши, то с другой. Сейчас он совершает затяжной прыжок на планету из космоса. Нога бывшего раба еще не коснулась поверхности Лация, а интриги завертели Марка, события захлестнули, как вода, с головой. Напрасно он пытался осознать, как можно распоряжаться тайнами, которые открывались ему в удивительных снах. Не получалось. Ему все время мерещились испытания и интриги. Он не имел права ошибиться. Что с ним станется, если сенатская комиссия признает его недостойным звания патриция? В лучшем случае высадят в какой-нибудь колонии, снабдив десятком кредитов, в худшем – он снова наденет рабский ошейник и очутится на Петре. Или вообще умрет. Путь на Лаций казался путешествием между Сциллой и Харибдой. Как он помнил (вернее, помнили его отец и дед, ведь сам Марк только слышал имя Гомера от матери), в первый раз Одиссей проплыл между двумя чудовищами. Но в другой раз проклятая Харибда заглотила корабль. Что должен Марк отдать, какую жертву принести правителям Лация, чтобы добраться домой? До каменистой своей Итаки? Его родное поместье называется «Итакой». Подсказка всплыла в мозгу сама. Это привело его в ярость! Марк стукнул кулаком по краю кровати. «Подсказки» приходили неожиданно для него. Его это злило. Неимоверно. Потому что напоминало ему работу управляющего чипа в рабском ошейнике. Пусть теперь его сознанием управляла генетическая память собственного рода, это мало что меняло. Это все равно слишком напоминало рабство. Неужели все перемены – замена одного ошейника другим?!

Он хотел свободы, абсолютной свободы.

Э, брось, парень. В тебе говорят страх и неуверенность. Желание, чтобы за тебя решали другие. Рабское желание. И еще – невыносимо сознавать, насколько тяжела ноша патриция.

– Я не сорвусь! Вот увидите, я смогу!