Петрович вдруг заулыбался, как охмелел, запахнул халат и наклонился к уху Иннокентия.

– Тута?.. Ты… эта… тута никак нельзя об том гуто́рить, тута кругом у́хи, всё слышат… ты… – Петрович не знал, как обращаться к Четвертакову, он помнил, что Четвертаков в вагоне был с унтер-офицерскими погонами и Егорием на груди.

А Четвертаков понял, что его земляк Петрович из тех, которые шептуны.

– У нас, вишь, – продолжал Петрович, – доктор в полку оказался с пониманием, молоденький, давешний студент, он пишет нам каки-то бумажки, и по энтим бумажкам мы можем тута неделю-другую отлежаться…

«И шептаться себе вволю!» – додумал за Петровича Иннокентий.

– А ты сам-то тут как? Какими судьбами? Раненый, што ли? – спросил Петрович и наклонился услышать ответ, а Иннокентий потянулся к его уху.

– А ты с какого полка? С какой части будешь? Как бы попасть туда, к такому доброму доктору, тута знаешь какая кормёжка знатная? Отвечай, када тебя старший по званию спрашивает! – вместо ответа, вдруг услышал Петрович.

– Шестой Сибирский! – Петрович сделал такое движение всем телом, будто сейчас вытянется в струнку по стойке «смирно», как положено перед старшим по званию. Он засопел, видать, обиделся, по нему было видно, он набычился и сжал кулаки.

«Чё жмёшь, не жми, немец тебя не ранил, так я покалечу!» – Иннокентий уже хотел повернуться и уйти, но решил, что с земляком всё же так нельзя.

– Вольно! – выдохнул Иннокентий и вспомнил, что VI Сибирский корпус стоит на левом фланге его XLIII армейского корпуса через речку Аа. – Чё звал-то? – уже вполне миролюбиво спросил он.

– Чё звал? – пересилил себя Петрович, и Кешка это увидел. – А вот, возьми на дорожку, ты ж на выход? – сказал он и протянул Четвертакову свёрнутую газету. – И сам читай, и другим показывай.

«Добро́! – подумал Иннокентий. – Пригодится на раскурку!»

Он посмотрел на земляка с ощущением вдруг возникшей пустоты. Всего-то полчаса назад его душа предвкушала лёгкий уличный воздух, свежий влажный ветер, дорожный простор; память раскатила воспоминания, как год назад он ехал на Красотке из крепости Осовец в Ломжу по совершенно пустой дороге и слышал, как всё тише грохают пушки и всё громче поют птицы. И было ему вольно, как если бы он плыл на лодочке мимо берега Байкала или гулял сам по себе по необъятной тайге, о которой его иркутский городской земляк Петрович мог только мечтать.

– Добро́! – сказал Иннокентий, посмотрел на газету, бумага была плохая, рыхлая, ветхая на краях. – Лечись, Петрович, глядишь, ещё свидимся…

Ему вдруг стало жалко земляка, тот жил себе и жил, крутил гайку, и кроме паровозов ничего не свистело возле его уха. А тут совсем другая жизнь, тут не паровозы свистят, а пули да осколки. Совсем всё другое, не в госпитале, конечно, а там, где стоит VI Сибирский корпус, и чуть подальше 22-й драгунский Воскресенский полк в составе XLIII армейского корпуса, и много серых людей в траншеях по колена в воде стоят, и ждут своей судьбы, и думают о том, что, может быть, завтра или всего-то через час они будут лежать в этих самых траншеях и в этой самой воде.

– Будь здоров! – Он сунул газету в карман, повернулся, пошёл из палаты, и вдруг в его голове выплыли слова солдатской молитвы, которая в головах каждого человека с винтовкой была сама по себе и на своем месте:

«Спаситель мой!

Ты положил за нас душу Свою, чтобы спасти нас… – Были простые слова: – Ты заповедал и нам полагать души свои за друзей наших, за близких нам. Радостно иду я… – Иннокентий оглянулся и посмотрел на Петровича, как раз в тот момент, когда тот уже повернулся и махал кому-то рукой в дальнем конце палаты. – …А он? – вдруг подумал Четвертаков. – А он будет исполнять святую волю Твою и положит душу свою за Царя и Отечество?..»

Он вздохнул:

«Вооружи и меня… и его… крепостью, и мужеством на одоление врагов и даруй умереть с твердой верою и надеждою вечной блаженной жизни в Твоём Царстве…»

В дверях Четвертаков ещё раз оглянулся, но среди заполнявших палату голов, серых, как напылённые печной гарью торосы на Ангаре близ Иркутска, земляка Петровича не нашёл.

«…Мати Божия, сохрани нас под покровом Твоим!

Аминь!»

Улица дунула на Иннокентия мягкою влагою и унесла все воспоминания: и о такой неожиданной и нелепой встрече с земляком, и о госпитале, о почти полуторамесячном в нём пребывании.

Иннокентий поправил папаху, загнал её на макушку и повёл плечами, снова осязая себя в углах шинели под погонами и в рукавах, как в собственном доме.

Разговор с помощником военного коменданта рижского боевого участка был коротким, его попросту не было: поручик с адъютантским аксельбантом принял из рук Четвертакова бумагу из госпиталя, коротко глянул сначала в бумагу, потом на Четвертакова, потом что-то черканул писарю, тот настучал на пишмашинке и выдал предписание, из коего явствовало, что в XLIII его корпус следует маршевая рота, командиром которой – подпоручик Иванов. Четвертаков поднял глаза на писаря, а тот кивнул в сторону внутреннего двора. Иннокентий вышел, внутреннего двора как такового не было, было пустое пространство позади здания комендатуры, там толпился служивый народ, и перед ними прикуривали друг у друга два подпоручика. Четвертаков понял, что кто-то из них Иванов, и пошёл.

Прикуривавший распрямился, выпустил струю дыма и глянул в сторону приближавшегося вахмистра.

Четвертаков подошёл. Он почему-то решил, что Иванов это именно тот, кто только что прикурил.

– Ваше благородие, номер первого эскадрона двадцать второго драгунского Воскресенского полка вахмистр Четвертаков! Возвращаюся в полк после излечения…

Подпоручик курил и хмуро глядел на, судя по видавшей виды шинели и крестам на груди, старого вояку.

– Понятно! Чего у тебя там? – Подпоручик кивнул Четвертакову на бумагу, которую тот держал в руке.

Четвертаков сделал вид, что такое грубое обращение его не удивило, и спокойно подал предписание.

Подпоручик глянул и обратился к другому подпоручику:

– Ну, вот, дорогой Иванов, это то, что я ждал… проводник! – Он кивнул в сторону Четвертакова.

Иннокентий подумал, что ошибся, что не этот подпоручик – Иванов, а другой, но тогда почему этот сказал, что с его, Четвертакова, приходом он чего-то дождался?

Другой подпоручик улыбнулся:

– А жаль будет, если мы не окажемся в одном полку, тогда были бы вы Иванов первый, а я Иванов второй, вот бы было смеху! – И он коротко хохотнул.

– Нет, подпоручик, мы были бы первый и второй, если бы были братья, тогда старший брат первый, а младший второй, поэтому, думаю, они нас и разделили по разным полкам, чтобы не путать.

Тут Иннокентию стало всё ясно: Россия настолько велика, что на одной дорожке в одну сторону на одну войну встретились два подпоручика и оба Ивановы.