Он соскочил.

Он думал о том, что странное это дело любовь. Он всего как пару часов попрощался с Лаумой, а перед ним шагала назад Елена Павловна, такая, какой он помнил её при последней встрече: она то улыбалась, то смотрела серьёзно, руки держала за спиной, а Фёдор не знал, что сказать, слова кружились в голове, но в предложения не складывались, и тогда он замолкал внутренне и только слышал, как скрипит под его сапогами песок. А за спиной Елены Павловны мелькала Серафима, но Фёдор её вовсе не замечал, она была как тень на дороге.

Дорога огибала скалу…

Фёдор полез в карман за папиросами и стал прикуривать на ходу и увидел за скалой, из-за куста на повороте задок брички и сразу узнал – это была подновленная им бричка Лаумы. Он остановился. Сзади недалеко коротко заржал Дракон. В ответ заржала запряженная в бричку кобыла, и бричка сдала на полшага. Фёдор спрятался за куст, оглянулся и показал Дракону кулак, плюнул в ладонь и погасил папиросу, не почувствовав боли, выглянул – за поворотом дороги за скалой в тёмном гроте стояла Лаума. Рядом с ней была старуха-хозяйка, она держала в руках открытый тулуп, а Лаума наклонялась к воде, зачерпывала ладонями и плескалась на грудь, на живот, она омывалась. Жамин её такой никогда не видел. В его комнате Лаума гасила лампу, раздевалась и ложилась в постель в длинной до пят рубашке. Фёдор стеснялся сказать, что хочет увидеть её всю. Он её всю знал руками, но не видел. Она снимала рубашку уже под одеялом, а одевалась и уходила, когда он спал. А так хотел. Он оглянулся на Дракона, тот смотрел на него. «Во, жеребец!» – подумал он то ли про Дракона, то ли про себя.

Лаума распрямилась и мокрыми пальцами стала зачёсывать волосы, длинные, светлые в серебро, потом она отвернулась. Фёдор смотрел на её молодое, белое, упругое тело.

«Вот она какая! – с тихим восхищением думал он. – Вот…» Он не закончил мысль, и в этот момент старуха-хозяйка накинула Лауме на плечи тулуп.

Фёдор вздохнул и, стараясь не шуршать сапогами по песку, пошёл по траве к Дракону. Дракон, как знал, дождался и рванул с места и через секунду вынес Жамина на мост.

В полуверсте от грота на ближних обломках стены старого замка, построенного ещё тевтонами на высоком холме, стоял поручик Смолин. Он смотрел в бинокль.

«Вот чёрт, сейчас спугнёт… – думал он о Жамине, который на его глазах подкрадывался к гроту, – убирался бы поскорее, такую картинку испортил, подлая тварь!»

Он подал груму бинокль:

– Прити гёрл! Изнт ши?

– Йя! Гуд, какая коро́шь! – осклабился грум.

Полк простоял на позиции у Тырульского болота с октября 1915 года по вчерашний день – 26 февраля 1916-го. Вчера пришел приказ на замену, но не простую во второй эшелон, то есть отдохнуть в недалёкий тыл, – на завтра была назначена передислокация.

Офицеры полка настолько присиделись, что не хотелось никуда собираться. Растолканное по щелям, всё нашло свои места на расстоянии вытянутой руки, и вот так взять и сломать, и нарушить заведённый порядок было всё равно что начать переезд после зимы на остывшую за долгие морозы дальнюю дачу.

Здесь, на краю болота, зима, правда, оказалась недолгой, и вообще – была ли? Кроме поручика Гвоздецкого практически все офицеры были из мест с зимой: со снегом, с морозами, метелями и стужей. И когда на душе становилось кисло от серого неба, долгого отсутствия солнца, серых облаков, серого воздуха под облаками и серой земли, травы и серого всего под воздухом; когда люди в полку засыпали, что на ходу, что сидя, в любом положении в любое время суток, а доктор Курашвили рекомендовал жевать горькую хвою мелкорослых курляндских сосен или можжевельника, южанин Гвоздецкий вздыхал и приговаривал: «Температура как у нас, и слякоть такая же, однако же у нас ещё и туманы!» И было непонятно: его радовали туманы, огорчали или были непременной частью климата, без чего климат был неполным, несобранным, незаконченным, как пиво, поданное без солёной баранки или рыбки, как винтовка без патрона, как сам Гвоздецкий без анекдота и интереса к тому, как солдаты обустраивают траншей.

Бывали туманы и здесь, густые, холодные и частые, но, видать, чем-то они Гвоздецкого не устраивали.

В итоге было лень и тянуло на разговоры, невзирая даже на то, что офицеров нет-нет да и отпускали в Ригу.

– Интересно, кто займёт нашу позицию? – вдруг задался вопросом фон Мекк.

– А кто бы ни занял, лишь бы не возвращаться, – ответил Дрок.

– Почему? – поинтересовался фон Мекк.

– А потому что всё заср…

– Ну, ну! – остановил его фон Мекк. – Разве можно выражаться при детях?

Самые молодые офицеры, с пополнением прибывшие в полк, краснели и делали мужественно-равнодушные лица, но ёрзали, потому что их не считали взрослыми, по крайней мере, до тех пор, пока они не переживут первого-второго боя. Правда, как почти не было зимы, так почти не было и боёв.

– А почему вы так думаете, ротмистр? – не унимался фон Мекк.

– Опыт, – отвечал Дрок.

– Откуда? – не унимался фон Мекк.

– Будто вы не знаете! – отговаривался Дрок и собирал эскадронные бумаги для передачи адъютанту полка Щербакову.

– А?.. – снова не унимался фон Мекк.

– А вот так! – Дрок бросил стопку на стол и по-белому уставился на фон Мекка. – Будто вы сами не знаете! Никогда солдат не будет заботиться об окопе, если сам не рыл и не обустраивал его. Всё загадит и будет ждать отвода в тыл. Это есть, уважаемый Василий Карлович, психология стояния на месте, когда ни тебе вперёд, ни тебе назад. Психология временного человека, всё как у Чехова…

Фон Мекк ухмыльнулся:

– Что-то я не припомню у господина Чехова ничего на эту тему…

Но Дрок снова взялся за бумаги. Он с самого Крещения не дотрагивался до вина и ходил по полку и вынюхивал запах спиртного. Дважды учуивал и тогда становился лют, даже замахивался, что вовсе к нему не шло, однако если бы и досталось, то вновь прибывшим нижним чинам. Старый кадр не трогал, но старый кадр и повода не давал, а только ухмылялся. Офицеры к Дроку присматривались, к «Плантагенету», а тот приговаривал: «Куда нижнего чина ни целуй, а всё одно получится, что в ж…!»

– Ну и что с того? – спросил он.

– А то, – фон Мекк был в настроении активности, хотя и вынужденной, – что Антон Павлович писал о «лишнем человеке», то есть о нас с вами в мирное время, ни к чему не приспособленных…

– Вы имеете в виду бывшие дворянские гнёзда?.. – спросил его Дрок.

– Одно слово, что бывшие! Однако «дворянские гнёзда» – это, уважаемый Илья Евгеньевич, у господина Тургенева…

– А не всё ли равно, что Тургенев, что Чехов, всё – бывшие…

– А я предлагаю, господа, – сказал Гвоздецкий, он несколько минут назад вошёл в штабной блиндаж, – оставить нашим vis-a-vis посылочку…