я разглядел, кто это был. В груди что-то екнуло, потому что я никогда раньше не видел такого тела. Я сел, чтобы лучше видеть. Меня до дрожи переполняла благодарность за создание такого идеального существа. Так бывает, когда сталкиваешься с определенным видом совершенства. Сначала не понимаешь, как вообще возможно сотворить такую женщину. Потом, когда проникаешься сознанием, что это возможно, перестаешь понимать, как возможно, что не все женщины созданы такими. Зачем делать что-то по-другому? И женщинам, и мужчинам было бы намного проще, если бы все женщины были такими, как она.

Она спустилась по скале, встала в нескольких метрах от меня и через голову сняла короткое хлопковое платье. Совершенство подтвердилось. Я не решался шелохнуться. Не решался рискнуть нарушить колдовство момента. Я медленно повернул голову и увидел, что женщина полностью обнажена, но все равно движется по скале безмятежно-естественно. Сейчас редко можно увидеть такую естественность у женщин, потому что она основывается на безграничном безразличии к тому, как они выглядят в чужих глазах. Я снова посмотрел в сторону. Краем глаза я видел, как женщина закручивает длинные темно-рыжие волосы и закрепляет их снятой с запястья резинкой. Потом она закрыла глаза и вдохнула утренний бриз. Стоя совершенно неподвижно, скрестив руки на груди, женщина начала напевать мелодию, мелодию, которую я узнал и которая оказалась, как я быстро понял, итальянской колыбельной. Меня захлестнула мощная волна радости, когда я узнал песню. Ее пела мне в детстве моя няня, и с тех пор я ее не слышал. На меня с силой обрушилась целая гора воспоминаний. Детство, проведенное неподалеку от Триеста. Мои испано-итальянские корни, мягкий голос нашей няни. Я чуть не вскочил, чтобы закричать о своем духовном родстве с мелодией, которую напевала женщина, объявив тем самым, что и между мною и ею существует духовное родство. Но это, конечно, было бы безумием, уж это-то я понимал уже тогда. Я сидел на скале с бешено колотящимся в груди сердцем. Колыбельная закончилась, стихла на губах незнакомки, которая теперь, кажется, прислушивалась к дуновениям ветерка и плеску воды о камни. Потом она сделала несколько шагов в сторону мостка и нырнула в темную воду. Сильное тело ударилось о черную поверхность, и над ним сомкнулась белая пена. Я встал. Несколько секунд вода была абсолютно неподвижной. Потом женщина вынырнула вдалеке от берега, вспенив воду и громко дыша. Она поплыла дальше, рассекая морскую гладь руками и ногами, и мне казалось, что до меня доносится ее смех. Я снова сел, попытался проглотить ликование, которое раскаленным шаром подкатило у меня к горлу. Женщина поплыла в сторону пляжа. Она миновала мостик и направилась прямо к скалам, на которых расположился я. В нескольких метрах от берега она опустила ноги на дно и встала в воде.

Когда я в начале своего рассказа написал, что у каждого из нас в жизни есть центральные элементы, вокруг которых вращается наше существование, мгновения, которые отбрасывают тень на совершенно другие мгновения, я имел в виду именно такого рода мгновения. Тяжелое, сильное тело, поднимающееся из воды. Белая кожа, веснушки, которыми усыпано лицо, плечи и руки, вода, стекающая по спине, волосы, спадающие на плечи, как черные водоросли. Во мне все замерло, окончательно и бесповоротно. Это, подумал я, та точка, в которую выливается вся тоска. Все усилия, все слова и все намерения. Эта мысль вызывала у меня что-то вроде эйфории, как будто моя кровеносная система распахнулась, артерии расширились, и хлынувший в тело кислород пробудил во мне после долгого удушья каждую пору. Я смотрел в лицо этой женщины, но она шла, опустив глаза, так что я не мог их видеть. Она взяла с камня полотенце и начала вытираться. Расстояние между нами снова было едва ли больше метра. Ее манера игнорировать меня и одновременно демонстрировать саму себя целиком и полностью казалась мне невероятно привлекательной. Я подумал, что понял ее. Она бросала вызов и поощряла. Другими словами, она точно была сложной, и она бросала вызов и поощряла. Другими словами, она наверняка была сложной и мило провоцирующей. Иррациональной. В повседневной жизни это может оказаться недостатком, но такая женщина, по крайней мере, не станет относиться к сексуальному акту как к трактату о равенстве. «Ох уж все эти годы, проведенные на севере!» – подумал я. Пора обратно в Италию.

Женщина наклонилась, чтобы поднять с камней платье. Я смотрел в другую сторону, потому что градус интимности ситуации дошел до прямо-таки шокирующего даже для такого основательно закаленного мужчины, как я. Женщина легко скользнула в платье и провела пальцами по волосам. Потом она взяла полотенце и пошла обратно по тропинке. Я смотрел на морскую гладь. Ждал момента, когда будет прилично обернуться и посмотреть вслед незнакомке. Но проходя прямо у меня за головой, она вдруг остановилась. Я задержал дыхание. Она оставалась на месте. Я повернул голову и посмотрел на нее. Только тогда я впервые увидел ее глаза. По блестящему неподвижному взгляду я понял, что эта женщина – слепая. Меня охватил стыд такой силы, как будто меня огрели дубиной. Почему я ничего не сказал, когда она спускалась к воде? Что-нибудь в духе «какой прекрасный день» или «вода сегодня теплая»? Женщина все еще стояла неподвижно, и по ее по-детски смущенному выражению лица я понимал, что она только что обнаружила, что она здесь не одна. Ее смущение, если только это возможно, было еще более соблазнительным, чем то, что я истолковал как ее дерзость. Но даже теперь я не мог встать и заговорить с ней. Я сидел с пылающим лицом, и секунды казались минутами. Наконец она снова пошла по тропе, медленно и неуверенно. Я видел, как она поднимается на горку и скрывается в сосновом лесу.

Я закрыл глаза, пытаясь отдышаться. Я видел себя, сидящего на скале, и женщину, исчезающую у меня за спиной. Я видел остров, лес, окружающую их черную воду. Я слышал свое дыхание и море, которое двигалось в том же ритме, как какая-то наблюдающая за всем вечность. Я вспомнил строку из «Так говорил Заратустра», что-то в духе «Я – Заратустра, безбожник: я варю каждый случай в моем котле»[5]. Я поднялся и пошел следом за слепой. Дорожка вилась между сосен, сначала по еще прохладным камням, потом по мягкой земле, усыпанной длинными иголками, которые пружинили под ногами, как мягкий влажный ковер. Тропинка сужалась и, чем выше я поднимался, тем сильнее она петляла, но слепая шла по торчащим из земли корням