дальше, и думает: почему я должно выбираться из своего уголка и мучиться? Один из недостатков возраста. Человек просто-напросто перестает быть глупым. И поэтому не может пережить чистую, подлинную боль. Боль, которая терзает меня, она как грязная вода. В ней столько мути. Ничего не видно, получается только мельком различить множество вносящих сумятицу слабых проблесков. Никакого надлежащего порядка, даже когда причиняется боль. Нет, я потерял эту способность. Я это воспринимаю как стадо ослов, галопирующее туда-сюда по моему сердцу. Туда-сюда, туда-сюда. Запачканные глиной копыта и невежественное ржание. Вот и все, что я могу наскрести.

Говоря это, я чувствовал, как капля холодного пота стекает у меня из подмышки вниз по внутренней стороне руки. Я поставил чашку на стол. Мне казалось, вся комната вокруг меня находится в движении.

– Жаль, что я все это наговорил, – сказал я женщине. – Утешитель из меня явно паршивый.

Но женщина меня не слушала, она встала и пошла к входу. В офис зашел очень толстый мужчина, одетый в костюм и белую рубашку, свисающую над ремнем. Сначала секретарша остановилась, потом неуверенно двинулась ему навстречу. Мужчина поднял руку, как будто отмахиваясь от женщины ладонью. Та остановилась в паре метров от него, словно не зная, что делать. Было очевидно, что посетителя не надо направлять в какой-то из конференц-залов. Но и мужчина не выглядел уверенным в своем деле. Он медленно почесал почти совершенно лысую макушку. Наконец его взгляд упал на меня. Тогда и секретарша обернулась, тоже посмотрела на меня и с внезапным облегчением обратилась к толстяку:

– Почему бы вам не присесть и не поговорить с тем мужчиной? Ему скоро надо будет идти в Novartis, но он пока шлифует свое выступление. Может быть, присядете? А я принесу еще кофе.

Мужчина посмотрел на меня. Взглядом он напоминал быка. Щеки свисали, как два мешка, и рот между ними представлял собой перевернутый полумесяц. Мужчина с видимым сомнением направился в мою сторону. Мы представились друг другу. Он назвал свое имя, которого я уже не помню, а потом добавил, что это он здесь главный. «Я тут главный, – сказал он и обвел рукой помещение. – Начальник над всеми». Мне пора домой, подумал я, пожимая его безвольную мягкую руку. Мне пришло в голову, что именно в этот момент уместнее всего сказать правду, поэтому я признался, что солгал секретарше, что работаю я совсем не в Novartis и что я просто пришел сюда без дела и уселся на их диван, предназначенный для участников конференции. Мне казалось, это должно заставить мужчину выпроводить меня из здания, ведь World Trade Center – не какая-нибудь забегаловка, куда могут забредать бездельники в поисках вдохновения. Но он, похоже, совсем не собирался меня выгонять. Несколько секунд он таращился на меня, а потом лицо его расплылось в огромной жирной улыбке.

– Гениально! – воскликнул он. – Это же совершенно чертовски гениально. Вы приходите сюда и… приходите сюда, ища вдохновение. Вдохновение! Я всегда это говорил! Дело в свете, да?

Он указал на стеклянный потолок в холле.

– Или в пальмах?

Мужчина махнул рукой в сторону эскалаторов.

– Они приехали на корабле с плантаций на Канарских островах.

– Да, в этом что-то есть, – ответил я, поднимаясь. – Абсолютно точно что-то есть.

– Подождите, – сказал мужчина, выставив вперед руку. – Подождите, не спешите. Вы, разумеется, можете сидеть здесь. Я тоже сяду, отдохну немного.

Я снова сел и подумал: «Пять минут. Я даю ему пять минут». Секретарша вышла с тем же подносом, что и недавно, сейчас на нем стояла чашка для мужчины и еще одна для меня. Женщина забрала мою старую чашку и поставила только что принесенные на стол перед нами, добавив «вот, пожалуйста». Мужчина ее не поблагодарил. Она ушла. Он впился в меня взглядом и нагнулся над чашкой, так что его огромный живот оказался зажатым между грудью и ногами.

– Что делают со старыми броненосцами «Потемкин», которые не понимают, что им пора на слом? – шепнул он, кивнув вслед женщине.

Я уверен, что она услышала его слова. Со своего места на диване я мог видеть, как она вздрогнула и подняла голову, а потом принялась приводить в порядок какие-то вещи в приемной.

– Я считаю, что то, что имеет за плечами годы и несовершенно, намного интереснее, чем новое и идеальное, – сказал я чуть громче, чем нужно. – Но нужно уметь видеть.

Мужчина потягивал кофе и смотрел на меня пустым взглядом.

– Видеть? Вы сказали видеть?

– Искусство тоже находится в глазах смотрящего.

Я стыдился своей банальности, но утешал себя тем, что для собеседника это, вероятно, звучало как великая мудрость. Но я явно ошибался.

– Какая чушь! – воскликнул он. – Какая претенциозная чушь. Вы хоть знаете, сколько я уже пытаюсь избавиться от этой старой развалины? Но она же вцепилась в это место зубами. Она знает, что ей нигде ничего не светит. Вот и цепляется.

Говоря это, толстяк слегка приподнял верхнюю губу, которая подрагивала, как у хищного зверя. Полумесяц приоткрылся и обнажил между висящими мешками ряд желтых зубов.

– Так ведь и вы, и я, и, вероятно, все человечество, поступили бы так же, окажись мы в таком положении, – сказал я.

Бычьи глаза снова уставились на меня.

– Она цепляется, – повторил мой собеседник. – Как пиявка. Если надо от нее избавиться, придется ее отрезать.

– Мне пора идти.

– Однажды она меня прокляла.

– Простите?

– Да. Она сказала: «Я вас проклинаю». Как будто она вылезла из какой-то древней библии. Она совсем ку-ку. Совсем ку-ку. Ее следовало бы запереть. Или пристрелить. Запереть или пристрелить, одно из двух.

– Мне пора идти.

– Вам же нужно было вдохновение.

– Его я уже почерпнул.

– Над чем вы работаете?

– Я писатель.

– Писатель! – воскликнул он. – Вы писатель?! Так ведь и я тоже!

Он встал, расплывшись в счастливой ухмылке, и достал из заднего кармана маленький блокнот. Пропитанный потом, сплющенный блокнот. Мне не удалось отогнать картинку, как он лежал, прижатый к огромному заду толстяка, и в него проникали испарения тела, пока его владелец ездил вверх и вниз по эскалаторам World Trade Center. Тошнота, которую я ощущал, стала сильнее. Он открыл блокнот, с широченной улыбкой полистал его, бросил быстрый взгляд на секретаршу, а потом начал читать. Стихотворение было невыносимо плохим. Я, окаменев, сидел на диване. Женщина теперь стояла на ресепшен, повернувшись к нам спиной, но на стене висело зеркало, в котором я мог видеть ее лицо. Она презрительно улыбалась, пока ее начальник декламировал свое творение. Женщина стояла, подняв руку, и разглядывала ногти, и все это время