Как будто оно ждет чего-то, и в это время ничего не может произойти.

– Как затишье перед бурей? – уточнил я.

– Или как пляж перед цунами.

– Простите?

– Когда вода покидает пляж и остается голый песок. До того, как нахлынет огромная волна.

Я попытался истолковать выражение ее лица и решил, что она выглядит ровно так, как должна в моем представлении выглядеть гадалка, которая вытащила из колоды карту, предвещающую смерть.

– Я все-таки ничего не понял.

– Это может зависеть от многих вещей, – пояснила Милдред. – Обычно что-нибудь видишь. Всегда. Какую-нибудь картину. Но я вижу только большое облако, вроде пепла или дыма. Внутри этого облака наверняка скрыто множество вещей, событий, которые случатся. Но, к сожалению, я не могу их разглядеть.

Я глубоко вздохнул и подумал, что совершенно неважно, видит она что-то или нет, потому что я все равно в это не верю. Я пришел в их дом только для того, чтобы увидеть ее, а не для гадания. Конечно, досадно, что у нее не получилось что-либо разглядеть, но это не играло никакой роли. Так я сказал себе. А ее я со смешком, прозвучавшим как-то металлически, спросил:

– Вы полагаете, я… умру?

– Умрете? Нет. Это что-то другое, произойдет нечто, из-за чего вы изменитесь. И вы что-то напишете, но я не вижу, что именно.

Я подумал: может быть, со мной произойдешь ты, Милдред Рондас. Может быть, со мной произойдешь ты, и благодаря тебе я снова начну писать.

– Мой муж – критик.

– О, – сказал я.

В открытое окно подул прохладный ветерок.

– Когда он вернется домой?

– Он сейчас спит там, наверху.

Я посмотрел на потолок.

– Я тоже пишу, – сказал я.

– Да. О сексе, не так ли?

– Нет. Я пишу не о сексе. Я пишу о любви.

– Так говорят все мужчины. Но на самом деле они пишут только о мужчинах. О мужчинах и сексе.

Я рассмеялся. Я понимал, о чем говорит Милдред. Вот и оно. Лживое представление злобного мужчины о мире.

– Проблема в том, – сказал я, – что, если мужчина пишет о чем-то кроме мужчин, то это политика. Я бы с огромным удовольствием писал о чем-то другом. Я бы с огромным удовольствием писал о женщинах, гомосексуалах, карликах или инвалидах. Или о делопроизводителях, темнокожих, коммунистах или фашистах. Я бы охотно писал обо всех этих группах, если бы я таким образом принес какую-то пользу. Проблема в том, что, если ты хочешь рассказать историю, то есть только одна незапятнанная позиция – белого гетеросексуального мужчины. Это единственная бумага, на которой, так сказать, не пропечатано никакого фонового рисунка.

Я чуть не добавил, что, пиши я о ком-то вроде самой Милдред, это тоже было бы политикой. Но по ее выражению лица я понял, что утомил ее своими речами, и потому смолчал. Цель моего визита заключалась не в том, чтобы продемонстрировать свою правоту.

– Но кто знает, – сказал я вместо этого. – Однажды я, возможно, решу написать так, словно не было никакого фона.

– Эту книгу я бы, наверное, купила.

Тогда я напишу ее, захотелось мне крикнуть. Если ты захочешь ее прочитать, я ее напишу! Но тут на верхнем этаже раздались шаги.

– Что ж, – сдержанно улыбнувшись, сказала Милдред. – Заходите как-нибудь снова.

Она встала и пошла к двери, а я скоро уже снова шел по газону, чтобы вернуться на свою тропинку.

* * *

Я продолжал приходить на скалы в следующие дни, но Милдред там не появлялась. Я предложил жене предпринять что-нибудь вместе, съездить на другой остров или позвать в гости друзей, но она ответила, что у нее масса дел в саду и уйма книг, так что она будет мне благодарна, если мы сможем просто-напросто «существовать параллельно». Тогда я решил на следующий день отправиться в город в одиночестве. Сначала я думал, что только прогуляюсь, посижу в кафе, а потом зайду в нашу квартиру посмотреть, не пришло ли каких-нибудь писем. Но вдруг я вспомнил про листок с номером секретарши. «А почему нет?» – подумал я. Тоска так сильна, что от жизни, что от острова, а способ развязать узел неважен. Она едва ли женщина моей мечты, но в отсутствие альтернатив… Назавтра я проснулся, принял душ и тщательно собрался. Надел белую льняную рубашку и темно-синие льняные брюки. Посмотрел на себя в зеркало и улыбнулся отражению. Коротко стриженные волосы заметно подернуты сединой, но я не считал это недостатком. Я нанес несколько капель своего парфюма Van Gils. Чуть позже я сел на паром, сошел на Страндвеген и по улице Хамнгатан дошел до World Trade Center. Там время как будто остановилось. Те же растения, то же освещение. Те же эскалаторы, те же альфа-гуппи и тот же стеклянный потолок. Это место занимало теперь само собой разумеющееся положение в моей жизни, поскольку я – мысленно – находился в этом здании несколько раз в день, с тех пор как заходил сюда. Я поднялся по эскалатору. Проехал мимо растений с Канарских островов. Улыбнулся молодым женщинам. Мою улыбку, естественно, проигнорировали, но я все равно продолжал улыбаться.

Я прошел в приемную. Когда я зашел, за стойкой ресепшен никого не было. Растение находилось на своем месте и по-прежнему скрывало стену своими стеблями и листьями, но теперь все они приобрели коричневатый оттенок, как будто немного засохли. Я сел на диван и стал ждать, пока она придет. Через несколько минут мимо прошел толстяк и, увидев меня, остановился.

– Писатель! – закричал он, подходя ко мне. – Чем обязаны?

– Хотел перекинуться парой слов с вашей сотрудницей.

– Со старым китом?

– Вы называете ее старым китом?

– Да. Старый кит, который норовит выброситься на берег.

– И в чем выражается это намерение?

– Во всем.

Начальник выпрямился, так что живот выпятился над ремнем брюк.

– Чувствуешь то, что чувствуешь, – сказал он. – Тело не врет.

– Само по себе тело не врет, – ответил я. – Вероятно, потому, что у него нет головы, чтобы врать.

– Хотите, я угощу вас кофе?

Я просидел с ним в кафетерии, пока не заметил, как секретарша прошла мимо и направилась в приемную. После этого я посидел еще несколько минут, потом встал и попрощался с толстяком. Я подумал, что из вежливости следовало бы спросить, как обстоят дела с червем и психическим недугом, но решил, что с таким типом людей вежливость совершенно бессмысленна. Я взял свой пиджак, поблагодарил за кофе и ушел.

Секретарша стояла за стойкой ровно так же, как несколько недель назад. Одинокая, суровая и сильно накрашенная. За ее спиной неистово раскинуло