– С чего вдруг? Ты же не купила отели.

– Это не обязательно.

– Нет, обязательно!

– Так, вы двое, перестаньте. Помогите мне убрать поле и фишки. От Чамми, судя по всему, толку не добьёшься. Там во второй бутылке осталась капля, хотите поделить? Мне уже хватит.

Мы разлили по стаканам остаток хереса. Синтия принялась трясти Чамми:

– Эй, это моя кровать, иди спать к себе!

Вдруг Трикси схватила Синтию за руку:

– Господи, я вдруг поняла!..

– Что? – спросили мы хором.

– Чамми сегодня дежурит первой!

– Господи, нет! Что делать?

Мы посмотрели на Чамми, которая с блаженной улыбкой задремала на кровати Синтии, потом переглянулись и вновь уставились на спящую.

– Я буду дежурить первой, – сказала Синтия. – Что ещё делать? Трикси дежурила вчера ночью, так что, если позвонят, я отвечу. Я в любом случае меньше выпила, чем вы. Давайте оставим Чамми здесь, я переночую у неё в комнате. Надо выбросить бутылки и проветрить, вдруг сюда кто-нибудь придёт. Распахните оба окна на лестничной площадке и в ванной. Надо устроить здесь сквозняк.

Испытывая благодарность за проявление здравого смысла, я отправилась открывать окна. Холодный ветер буквально ошпарил меня, и я пошатнулась. Створка окна вылетела у меня из рук и ударилась о стену. Синтия подошла и закрепила её.

– Я вымою стаканы и бутылки, чтобы не было запаха. Идите спать, вам дежурить с восьми утра. Не обращайте внимание на телефон, я буду отвечать на звонки.

Она отправилась в комнату к Чамми, я – к себе. Последние ночи я мучилась бессонницей, но сегодня спала как младенец.

Когда я вошла к сестре Монике Джоан, она уставилась на меня и заявила:

– Я его когда-нибудь убью! Вот увидишь. Старый козёл!

Довольно сильные выражения для монахини.

Я была заинтригована, но по опыту знала, что прямые вопросы редко получают ответы. Однако если попытаться заглянуть в мир сестры Моники Джоан и поддержать эту тему, она может восстановить в памяти целые сцены далёкого прошлого. Поэтому я ответила:

– Да он всегда такой. Что на этот раз?

– Так ты видела?

Я кивнула.

– Вечно он там отирается в своих шёлковых рубашках, бабочках и с золотыми часами. Я ему покажу рубашки, я б его удушила такой рубашкой, старого мерзавца!

История обещала быть пикантной. Дальнейших манипуляций уже не требовалось.

– Бедные девочки на швейных фабриках. Им меньше всего платят, а работают они больше всех! Помнишь лужайку у ворот фабрики? Так вот, он там стоит в конце смены, весь разряженный, крутит ус, а когда девочки выходят, он швыряет в стену монеты – в основном мелочь всякую, редко серебро – и орёт, мол, давайте, ловите. И бедняжки роются в траве, толкаются, кричат, хохочут, иногда даже дерутся за серебряный шестипенсовик. Редкий ублюдок.

Я задумалась, почему такая щедрость пробудила в ней подобную злобу.

– Это унизительно, – горячо продолжала сестра Моника Джоан. – Ты же знаешь, что они не носят трусики? Просто не могут себе позволить. А ему только это и надо, старому сатиру. А когда у них месячные, то кровь просто течёт по ногам. Вроде как запах должен привлекать мужчин. Не знаю. Но это просто ужасно! Девочки дерутся за пенни, чтобы купить себе хлеба или молока. Невыносимо видеть, как женщин эксплуатируют подобным образом.

Наконец я поняла, о чём речь.

– Но ведь женщин всегда эксплуатировали из-за их сексуальности.

– Да, так было и будет всегда, я боюсь. И кому-то наверняка это нравится. Уверена, что по крайней мере половина девушек, ползавших по траве с задранными юбками, прекрасно понимали, что делают. Но мне больно видеть подобную деградацию.

Не став продолжать свою мысль, она попросила передать миссис Би, чтобы та принесла ей чай. Когда я вернулась, сестры Моники Джоан уже не было. Я целыми днями только и думала, что о найденных драгоценностях, поэтому тут же заглянула в тумбочку. Ящик был пуст.

Поскольку за несколько дней она ни разу не упомянула о нашем секрете, я решила, что всё в прошлом. Возможно, мне нравилось думать, что и она забыла о драгоценностях. Но теперь я поняла: она всё помнила и даже перепрятала куда-то украденное. Но куда? Может быть, в матрас? Она вполне могла бы вырезать небольшую дырочку, сунуть туда украшения и всё аккуратно зашить. Никто бы ничего не узнал.

Мне вспомнилось, как Трикси назвала сестру Монику Джоан лисицей. Возможно, она была права. Возможно, сестра копила средства для какой-то тайной цели. Хотя – в девяносто лет? Маловероятно.

Она вернулась, довольная и радостная, – никаких сожалений, угрызений совести за содеянное и никакого страха перед будущем. Возможно, она спрятала драгоценности в сливном бачке или за ванной.

Первая же её фраза, как обычно, меня ошеломила:

– Двадцать семь сервизов, дорогая, каждый на девяносто шесть предметов. Кому в здравом уме может понадобиться двадцать семь сервизов!

Поневоле задумаешься над подобным вопросом. Пока я медлила с ответом, она продолжила:

– И четырнадцать серебряных комплектов приборов! Только подумай, перед тем как всё убрать, надо было пересчитать все вилки для рыбы, все щипцы для сахара. Слыхала ли ты о подобном? А они думали, что я соглашусь всю жизнь считать эти приборы.

Я начала понимать, о чём речь. К образу мышления сестры Моники Джоан надо было ещё привыкнуть. Возможно, сервизы и столовое серебро были вещами из её детства и юности, которые пришлись на 70–80-е годы XIX века.

Её следующее заявление подтвердило мои догадки.

– Бедная моя мать была рабыней вещей. Несмотря на всё её достоинство и бесконечные «Ваша светлость», она была служанкой куда больше, чем её слуги. Вряд ли у неё имелся в жизни хоть один свободный день. Бедная женщина. Я любила и жалела её, но мы никогда не понимали друг друга.

Есть в жизни что-то неизменное. Мне вспомнилось наше с матерью взаимное непонимание – единственное, что у нас было общего.

– Её жизнью правил мой отец. Каждым её шагом. Ты знала, например, что он заставил её отре́зать волосы и вырвать все зубы, когда ей не было ещё и тридцати пяти?

– Как? – ахнула я. – Почему?

– Она была очень слабой, вечно болела. Не знаю, что с ней было, – может, дело в слишком тугих корсетах.

Корсеты. Узаконенная женская пытка.

– Прекрасно всё помню. Я тогда была совсем маленькой, но явственно представляю: мама лежит в постели, а вокруг неё толпятся врачи. Один из них говорит отцу, что вся её сила уходит в волосы и зубы, и от них надо избавиться. Много лет спустя она рассказала мне, что её даже никто не спросил. Ей обрили голову и вырвали все зубы. Я слышала из детской её крики. Это было проявление варварства и невежества. Я испугалась, когда увидела её: лицо опухло, на простынях кровь, голова лысая. Она плакала, бедняжка. Мне тогда было лет двенадцать, и со мной что-то произошло: я вдруг поняла, что женщины страдают от невежества мужчин. У её постели я превратилась из беззаботной девчонки в думающую женщину. Я поклялась, что не буду такой, как мать, тётки и их подруги.