– Грязные пули, – уточнила она.

– Грязные, – согласился Фенно. – Но только потому, что кто-то заставил нас так думать. Лоуренс говорил, что только тупые козлины выискивают непристойности.

– Он также считал, что каждая женщина должна быть немного шлюхой, а иначе она просто сухая палка, – заметила Джоан. – Это уже перебор.

Фенно кивнул, слегка смущенный.

– Давай. – Она подставила щеку. – Мне пора домой.

Фенно наклонился и поцеловал ее. От него пахло сигаретами и лосьоном после бритья.

– Счастливо, – сказал он.

Он отстранился и кивнул ей на прощание, а она чуть сморщила нос; потом стояла и смотрела ему вслед. Высокий и немного нескладный, он шел так, словно не смог полностью овладеть своим телом, словно взял его напрокат. У него был очень низкий голос. Джоан помнила то лето, когда он ломался. Фенно ненавидел привлекать внимание, а новый тембр голоса в сочетании с темными кудрями заставлял умолкнуть всех присутствующих. Большую часть того лета Фенно провел в яростном молчании.

Она повернула к выходу из парка. Фенно Уэлд был хорош во всех отношениях, и это было его недостатком. Чересчур усердный, размышляла Джоан: всегда готовый взять на себя ответственность, вмешаться и предложить помощь, руку, сигарету, выпивку. Чересчур обходительный. Она узнавала эту черту в большинстве юношей, с которыми росла, знала, что у них просто не было выбора – Мосса воспитывали точно так же.

Хотя в Моссе было кое-что еще, подумала она. Что-то скрытое, некое тайное место, куда он как будто уходил, а возвращался немного другим. В этом была его притягательность. Он обещал новый взгляд на тот мир, в котором все они жили. Никто не мог предугадать, к каким выводам он придет.

«Бедняга Мосс, – думала она, выходя из-под деревьев, – ему придется несладко».

Начиналось последнее настоящее лето, «конец начала», как любил говорить ее отец, цитируя Черчилля. Осень начнет новую страницу для всех: Эвелин выходит замуж, Мосс будет работать в отцовской фирме, а она наконец добилась у родителей разрешения выйти на работу, которая ей подвернулась.

На светофорах загорались зеленые огни, и машины стремительно неслись по улице. Джоан шла быстрым шагом, держась в тени.

«Всего лишь машинопись, – ответила Джоан на вопрос отца. – Но у меня будет занятие».

«Почему, черт возьми, ты хочешь целый день печатать на машинке?»

«Карманные деньги», – неопределенно улыбнулась она.

«Женский ум непостижим. – Огден Милтон пристально смотрел на дочь. – Похоже, никакое образование не научит девушку логике».

Но Джоан смогла четко и ясно изложить свои аргументы, и он согласился – факт, который она прибавила к списку своих тихих побед в 1959 году. Накануне она подписала документы на квартиру в старом доме на Восточной Восемьдесят первой улице, в одном квартале от Метрополитен-музея. Ключ лежал на дне ее сумки, и ничто не приносило ей такого удовлетворения, как этот маленький кусочек металла. Она могла закрыть дверь и запереть ее на ключ. Квартира полностью принадлежала ей.

Двадцатипятилетняя девушка в широкой юбке и облегающей хлопковой блузке, перетянутой поясом на узкой талии, она могла быть одной из многочисленных сверстниц, выпускниц частных пансионов, которые поступили в колледж ассоциации «Семь сестер», а теперь приезжали в город, чтобы развлечься. Но нет. Она закончила Фармингтон, как и ее мать Китти Милтон, пела те же школьные песни, а на выпускном, одетая в белое платье, подбрасывала в воздух букет маргариток, – как и ее мать, а до этого мать ее матери. Но Джоан Милтон не была похожа на мать или бабушку. Она твердо решила быть другой. Жизнь широко расстилалась перед ней, и Джоан намеревалась сделать ее интересной. Она хотела делать в этом мире что-то осмысленное, раз не могла выйти замуж.

Она замедлила шаг, отбросив эту мысль и решительно вытеснив ее другой. Тут ничего нельзя было поделать. Из-за болезни она не могла иметь детей. Врачи в один голос говорили, что она бесплодна. И поэтому ей не приходилось выбирать. Выбор сделало тело, ее неисправное тело. Мужчина хотел видеть в своем доме жену и детей. А она не могла. Так уж случилось. И было бы нечестно лишать этого мужчину. Поэтому она не выйдет замуж.

Но она могла любить. Могла работать. И ничто не помешает ей делать и то и другое. Она шла, вздернув подбородок, и ее каблучки стучали по залитому солнцем тротуару.

В песне поется: «Если девушка умней, парень не подкатит к ней», но Джоан это не беспокоило. В пансионе она научилась печатать на машинке, готовить голландский соус и упаковывать льняную юбку так, чтобы та не помялась. Из этих навыков два оказались полезны, а вот третий был настоящим выигрышным билетом. Быстрая и точная, Джоан умела печатать как никто другой; слова текли сквозь нее, словно музыка. Когда Изобель Дэй узнала, что маленькое издательство ищет машинистку, Джоан предложила свои услуги – и оказалась в самом центре огненной бури. Она работала на Барни Россета, человека, который обманул почтовую службу США и законы Комстока и отправил полную версию «Любовника леди Чаттерлей» в печать, а затем в продажу, но все экземпляры довольно быстро изъяли из магазинов. Теперь судьба романа находилась в руках окружного судьи, и решение ожидалось в следующем месяце.

Она никому не сказала, где на самом деле работает. Всеобщее внимание было приковано к Эвелин и ее сентябрьской свадьбе, которую собирались сыграть под большим белым шатром в Ойстер-Бэй. И это вполне устраивало Джоан, потому что роман Дэвида Лоуренса был для Россета только началом. Издатель имел виды на Генри Миллера, на Уильяма Берроуза, на все выдуманные ограничения, которые установлены в этом мире и которые, по его словам, он собирался уничтожить. Что было неприличного в совокуплении мужчины и женщины? Почему желание прикоснуться к другому человеческому существу считалось грязным? Об этом постоянно говорили в крошечном тесном офисе, где сидело четверо мужчин; на всех поверхностях лежали стопки рукописей, на полу валялись журналы, столы стояли косо, а сотрудники курили, хватали и бросали трубки телефонов, прокладывали себе путь с такой энергией и силой, каких она никогда не видела.

На перекрестке Джоан остановилась. Только что в парке, с Фенно, она краснела от смущения, но это была не игра. Нанимая ее, мистер Россет сказал, что, по его мнению, именно она может оказаться им полезной – молодая женщина с безупречной родословной, девушка с «Мейфлауэра», из первых пилигримов. Становой хребет королевства. «Можно устроить читку, – сказал он. – Если вы сумеете произнести эти слова и показать, что неприличными их делает лишь наше лицемерие, это может попасть в газеты – разумеется, мы обратимся за поддержкой и к известным людям». Она кивнула, проскользнула за стол, который он ей указал, поставила сумку на пол и придвинула к себе пишущую машинку, решив промолчать о том, что она не из первых пилигримов и не слишком умелый оратор. «Ничего страшного», – подумала Джоан. Все это было неважно, главное – она была на борту, вместе с командой из четырех неуживчивых человек, и корабль несся на волне через створки шлюза.