Откинувшись назад и скрестив руки на груди, он почувствовал лопатками спинку стула. Последние несколько месяцев он держался достаточно бодро: когда нужно, надевал костюм, раз в неделю приходил к отцу на ланч в «Милтон Хиггинсон», уверенный, что что-то сдвинется с места – что-то же должно сдвинуться – и одну из его песен заметят, опубликуют, или, что еще лучше, ее сыграет один из знакомых парней в какой-нибудь местной забегаловке. Но сегодня все это казалось несбыточной мечтой, а он сам – мечтательным дураком.

Картина перед его глазами словно зазвучала иначе, когда к компании за столом присоединилась стройная брюнетка. Мужчины приветствовали ее, кто-то повернулся, схватил пустой стул и подвинул к ней, так что ножки со скрипом проехались по плиткам пола. Она улыбнулась одному, пошутила с другим и села, не переставая говорить, и ее легкий, высокий голос летел поверх других звуков к Моссу, словно пена на гребнях волн.

Он читал ее статьи в «Войсе», и они вовсе не походили на пену – четкие и ясные фразы, стрелами разящие в цель. Мосс вспомнил, что пару раз она приходила с Мейлером, который сегодня не сидел в центре стола, как это часто бывало. И Мосс обрадовался. Такие люди, как Норман Мейлер, меняли контуры песни, приглушали центральные части, устойчивые темы, ведя мелодию по накатанной колее.

Мосс встал и на волне голосов и смеха двинулся сквозь толпу разгоряченных посетителей к бару. Это прекраснее любой птичьей трели, решил он, одновременно размышляя, сумеет ли он записать мелодию нотами. Подняв стакан, он кивнул бармену – повторить. Птичья трель и смех. Не похожие друг на друга. Не отражение и не повторение друг друга. Сплетение. На пороге таверны замерла девушка, раздумывая, куда сесть; ее силуэт выделялся на фоне вечерних огней улицы. Как цапля, подумал Мосс, наблюдая за ней. На скалах в дальнем конце острова Крокетт. Высокое сопрано. Как его сестра Джоан.

За спиной девушки, у самого тротуара худощавый негр направил объектив новомодного «поляроида» в сторону компании портовых рабочих. На их длинном столе, занимавшем тротуар возле бара, стояло несколько кувшинов пива. Белая рубашка фотографа мерцала в сумерках. Но мужчины за столом его не замечали; они подались вперед, подначивая одного из своих приятелей, который сидел, уперевшись локтями в стол, улыбался и кивал, – Мосс видел, что он терпит, но злится. Это была проверка на прочность: он не выдержит или им надоест? Мосс пил. Насмешки не стихали. Мужчина сидел неподвижно и улыбался.

Мосс наблюдал за приближением кульминации, автоматически прикидывая, как бы он выразил это в музыке – legato и piano – постепенно, шаг за шагом. Небо медленно темнело.

Чернокожий мужчина с камерой ждал, все еще оставаясь незамеченным. Мосс нахмурился. Где-то он его видел, но не мог вспомнить где.

Внезапно – конец игре – загнанный в угол рабочий с ревом вскочил, не выдержав издевательств, остальные тоже вскочили, улыбаясь, крича, исполненные жажды крови, готовые к драке, и тут один из них заметил чернокожего парня и указал на него, перенаправляя волну гнева.

Яркая вспышка камеры. Теперь внимание всей компании сосредоточилось на фотографе; послышались возмущенные крики, двое мужчин отодвинули стулья и встали.

Мосс поставил свой стакан на стойку.

Чернокожий парень опустил камеру.

Все замерли. Неужели он дразнит этих людей?

Не отрывая взгляда от стола, фотограф извлек снимок из камеры и молча ждал.

«О господи», – подумал Мосс.

– Сядьте, – сказал крупный мужчина, который все это начал, и опустился на свое место. – Сядьте, – повторил он двоим, которые все еще оставались на ногах.

Мосс смотрел, как черный парень, пятясь, сошел с тротуара и двинулся прочь от мужчин за столом, не отрывая от них взгляда, а затем – убедившись, что никто его не преследует, – повернулся к ним спиной. Его запястье подрагивало: он сушил снимок, который держал в руке.

Редж Полинг уходил, широко улыбаясь и не видя ничего вокруг; адреналин бурлил у него в крови, так что он не замечал ни своих ног, ни дрожащих рук, ни смеха облегчения; ему могло не поздоровиться, он это знал, и страх сначала нахлынул на него, сжал тисками, а потом отпустил. Но возбуждение было таким сильным, что он мог добежать, смеясь, до дальнего конца острова. Ему это удалось. Удалось запечатлеть это на снимке – неважно, как его назвать, это мгновение в голове тех рабочих, когда они его увидели. Он поймал этот взгляд. Поймал перемену в глазах парня, когда тот увидел Реджа, увидел негра и отгородился от него, словно закрыл коробку у себя в голове и задвинул ее на место, к остальным, а затем повернул ручку.

Именно в этом заключался смысл мгновения, которое хотел запечатлеть Редж; он хотел, чтобы человек увидел свой взгляд. Истинно американский момент.

Заткнись, чувак. Редж фыркнул, останавливая себя.

Кого он обманывает? Если люди вообще замечают такое, то по большей части одновременно с ударом кулака или палки.

САДИСЬ И ЕЗЖАЙ! – приглашал рекламный щит над станцией Кристофер-стрит. САДИСЬ И ЕЗЖАЙ! На пляж, в горы, в жаркий, ярко освещенный город: мальчик-брюнет и девочка-блондинка на заднем сиденье новенького «плимута», спереди – симпатичный мужчина и его белокурая жена, с улыбкой указывающие на воображаемую дорогу перед собой. В таком автомобиле возможно все. Семья из четырех человек может ехать по новым автострадам, останавливаться в новых отелях «Холидей Инн», обедать в новых ресторанах «Говард Джонсон», бросать друг другу фрисби на только что заасфальтированных парковках. Фруктовые салаты, стейк и картошку фри с горошком они заедают яблочным пирогом с мороженым и запивают кофе. Свежим утром они едут через недавно построенные пригороды, где соседи переговариваются поверх зеленых изгородей, называя друг друга по имени, а девушки в косынках и с завитыми волосами направляются в деловую часть города. Если ты белый.

Редж стоял перед плакатом, давно привыкший к этой сорочьей трескотне, к почти непрекращающемуся разговору с самим собой. Беззаботная, наивная вера в то, что можно сесть в свою машину и просто поехать, – это главная американская ложь, и он вернулся домой после двух лет жизни в Европе именно для того, чтобы запечатлеть эту ложь. Тонкие различия и оттенки смысла видны только в гуще родного языка. В родной стране. Потому что краски этой страны – Редж глубже засунул руки в карманы – заложены в американском варианте английского. Черный и белый. И вид этого плаката, протянувшегося через улицу, приносил ему странное удовлетворение, словно он снова застал страну со спущенными штанами; улыбнувшись, он отвернулся от рекламного щита и пошел прочь.

Невысокий, но пропорционально сложенный, Редж Полинг в любой обстановке предпочитал носить белые оксфордские рубашки с темно-синим галстуком, а при разговоре слегка сгибался в поясе, наклоняясь к собеседнику, что воспринималось как обходительность и от чего он никак не мог избавиться (но затем прекратил попытки, обнаружив, что это привлекает к нему людей, и белых, и черных). Привычка не говорить, пока к тебе не обратятся, терпение и умение слышать невысказанное вслух – все это тоже оказалось полезным. Важный инструмент для писателя. А для чернокожего – возможность смотреть всем прямо в глаза.