— Но-но, — автоматически окоротила ее княжна. — Коли на волю не хочешь, так веди себя как подобает. Язык-то не распускай, не то продам княгине. Она тебя быстро научит, как себя вести.

Она мгновенно пожалела о сказанном, потому что веселое веснушчатое лицо Дуняши снова побледнело и вытянулось, как от пощечины. Горничная молча согнулась в поклоне, комкая в ладонях подол передника; забытая метелка из перьев ненужно и глупо торчала у нее под мышкой. Княгиня Зеленская была широко известна как большая любительница изводить домашнюю прислугу и вообще всех, до кого могла дотянуться; кроме того, во время зимовки в N-ске Дуняша уже имела сомнительное удовольствие познакомиться с княгиней и тремя ее дочерьми лично.

— Прости меня, Дуняша, — взяв себя в руки, мягко произнесла княжна. — Я сказала не подумав. Ты мне самой еще понадобишься. Однако, я вижу, в услужение к княгине Зеленской ты не хочешь. Неужто приятнее служить ведьме, про которую все говорят, что она не в себе?

«Что я говорю? — подумала она, с отвращением чувствуя на своем лице болезненную кривую улыбку. — Кому я это говорю? И, главное, зачем? Она же меня просто не поймет, не может понять... Видно, я и впрямь повредилась рассудком. Да оно и немудрено, с такими-то новостями... Ах, княгиня! Подумать только, какой напор, какая целеустремленность, какая спешка!»

Дуняша бросилась на колени, ловя губами руку Марии Андреевны.

— Матушка, заступница! — с плачем воскликнула она. — Что ж вы такое про себя говорите? Разве ж так можно? Да я за вас в огонь! Кровь по капельке отдам, благодетельница наша!

Не дав своему лицу сложиться в брезгливую гримасу, княжна мягко высвободила руку.

— Ну, довольно, ступай. Передай Василию, чтоб запрягал коляску, мне в город надобно. После ступай ко мне, найди мою старую шаль с бахромой и возьми себе. Это подарок. Молчи, не благодари. Лучше ступай скорее, я тороплюсь.

Дуняша убежала, громко стуча босыми пятками. Коляску подали скоро — не так скоро, как хотелось бы сгоравшей от болезненного нетерпения княжне, но все-таки много скорее, чем обыкновенно.

В городе княжна провела совсем немного времени — ровно столько, сколько потребовалось старому еврею-ювелиру, чтобы справиться с удивлением и выполнить ее мелкий, но весьма необычный заказ. Принимая изготовленную им безделушку и вешая ее на шею, Мария Андреевна поймала на себе озадаченный взгляд старика и подумала, что теперь по городу пойдет гулять новая сплетня о скорбной умом княжне Вязмитиновой. Впрочем, ей это было безразлично, особенно теперь, когда у нее хватало иных проблем и неприятностей.

Когда коляска княжны проезжала по главной улице, Марии Андреевне неожиданно поклонился стоявший на пороге гостиницы статный офицер в форме гвардейского гусара. Левый глаз этого белокурого красавца был закрыт черною повязкой, напомнившей княжне светлейшего князя Михаилу Илларионовича; левая рука лейб-гусара висела на перевязи, но золотистые, цвета спелой пшеницы, усы при этом все равно воинственно топорщились над пунцовыми, твердо очерченными губами. Живые темно-карие глаза составляли непривычный контраст со светлыми локонами; гусар был несомненно красив, но решительно незнаком Марии Андреевне. Посему она сочла возможным не отвечать на приветствие и проехала мимо, удостоив скучавшего на крыльце пана Кшиштофа Огинского лишь беглым взглядом из-под полуопущенных ресниц. «Хороша, дьяволица!» — сказал вслед княжеской коляске пан Кшиштоф и, бренча шпорами, вошел в полумрак обеденной залы.

По дороге домой княжна велела кучеру заехать в деревню: ей вдруг пришло в голову повидать егеря Никиту и самой расспросить о следах, якобы найденных им у озера. Здесь ее поджидала очередная новость — само собой, неприятная. Выяснилось, что егерь не более часа назад был найден убитым в версте от Черного озера. Егеря лишили жизни посредством какого-то тяжелого и острого предмета — вернее всего, косы или сабли, поскольку никакое иное орудие не смогло бы так глубоко разрубить шею несчастного Никиты, что голова его почти отделилась от тела.

Взглянув на тело, княжна вскочила в коляску и велела, не заезжая домой, гнать к озеру. Увы, ее надежда отыскать следы оказалась тщетной: все они были затоптаны крестьянскими лаптями и копытами лошади, тащившей телегу, на которой увезли покойника.

Оконные стекла сначала посерели, а затем начали наливаться густой вечерней синевой. Хозяин, шаркая ногами, прошелся по зале, зажигая свечи. Стекла сразу почернели, и в них, как в мутном зеркале, неясно отразилась вся убогость харчевни, чудом уцелевшей во время страшной битвы за Смоленск, тогда как многие гораздо более красивые и прочные строения в тот недоброй памяти день сгорели дотла.

Пан Кшиштоф по обыкновению устроился за отдельным столиком в самом темном углу. Перед ним стояла бутылка вина в окружении нехитрой закуски; в руке пана Кшиштофа дымилась трубка. Огинский время от времени посасывал длинный чубук и, скучая, прислушивался к разговорам завсегдатаев, мысленно проклиная скупость Мюрата, снабдившего его деньгами в количестве явно недостаточном для того, чтобы поселиться в месте более приличном, чем этот клопиный вольер.

Увы, клопы были не самым большим недостатком гостиницы, которую почтил своим вниманием самозваный лейб-гусар. Главная беда заключалась в том, что приличные люди сюда практически не заглядывали, так что узнать что-либо о княжне Вязмитиновой, сидя здесь и подслушивая чужие разговоры, не представлялось возможным. Да, имя княжны то и дело мелькало в наполнявшем темноватую залу гуле голосов, но толку от этого было мало: о княжне говорили люди, имевшие о ней смутное представление и вряд ли хоть раз видевшие ее своими глазами; сплетни же, столь сладострастно повторяемые этими подвыпившими болтунами, обычно не содержали в себе ничего нового и тем более полезного.

Говорили, что княжна повредилась рассудком; говорили, что завела у себя в усадьбе совершенно дикие, ни с чем не сообразные порядки, что знается с дьяволом, читает непотребные книги, писанные безбожными англичанами, одевается как мужчина, по-мужски ездит верхом и каждое божье утро палит у себя на заднем дворе из ружей и пистолетов, распугивая все живое на пять верст в округе. Говорили также, что безумная княжна почти никого не принимает у себя в доме, сама выезжает в свет очень редко и что над нею в ближайшее время непременно будет учреждено опекунство, ибо нельзя же, в самом деле, позволять ей безумствовать и дальше!

Таинственным полушепотом передавались подробности так называемых безумств княжны Вязмитиновой. Подробности эти были таковы, что пан Кшиштоф, недурно знавший Марию Андреевну, уже со второго слова переставал слушать: рассказчики несли явную чушь, совершенно лишенную смысла и наверняка сочиненную скуки ради завистливыми провинциальными барыньками.

Впрочем, в этом потоке пустопорожней болтовни изредка попадались крупицы любопытной информации. Так, пан Кшиштоф был несколько встревожен слухом о приобретении имения графа Курносова почтенным семейством князя Зеленского — тем самым семейством, к коему бравый лейб-гусар с некоторых пор имел самое непосредственное отношение. Сия новость означала, что отныне ему придется передвигаться по городу и его окрестностям с большой оглядкой: зная княгиню Аграфену Антоновну, можно было не сомневаться, что она не остановится ни перед чем, дабы вернуть беглого зятя в лоно покинутой им семьи. Даже если бы княгиня алкала мести, ей не удалось бы придумать для пана Кшиштофа худшей казни: одна лишь мысль о возвращении в объятия своей любвеобильной супруги Ольги Аполлоновны заставляла его мученически закатывать глаза и покрываться холодной испариной.