Получасом позднее поручик Ахтырского гусарского полка Юсупов, хромая сильнее прежнего и тяжело налегая на свою трость, вышел из трактира, где квартировал лейб-гусар с польской фамилией Студзинский. Поручик был бледен и вид имел растрепанный и дикий. Даже сабля его волочилась за ним, как некий ненужный, мешающий ему предмет, привязанный потехи ради каким-то жестоким шутником.

Однако стоило ему свернуть за угол, где его уже не мог видеть стоявший у окна в своем прокуренном номере лейб-гусар, как поручик преобразился самым волшебным образом. Хромота его вдруг исчезла, на щеки вернулся здоровый румянец, а на губах появилась презрительная и вместе с тем веселая улыбка. Юсупов сунул под мышку трость, оглянулся на угол трактира и в веселом изумлении покачал головой.

— Майор, — сказал он таким тоном, будто кто-то только что рассказал ему очевидную небылицу. — Ну и майор! Ну, деляга! Ну, ловкач! Двести пятьдесят тысяч!

Воспоминание о только что проигранных деньгах почему-то развеселило его окончательно, и поручик двинулся сквозь светлеющие предрассветные сумерки, посмеиваясь, помахивая тростью и время от времени принимаясь изумленно качать головой.

* * *

Настроение у княгини Аграфены Антоновны Зеленской было прескверное. Утро, как и следовало ожидать, началось со скандала. Собственно, в доме Зеленских с некоторых пор подобным образом начиналось едва ли не каждое утро: княгиня и ее дочери, и в лучшие времена не отличавшиеся покладистостью натуры, теперь, оказавшись по воле рока в весьма стесненных обстоятельствах и вынужденные поэтому денно и нощно мелькать друг у друга перед глазами, громко ссорились по каждому, даже самому ничтожному поводу.

Ссоры эти сделались для княгини и ее домочадцев делом обыденным. Привыкнув постоянно кого-нибудь шпынять и изводить и не имея под рукой многочисленной дворни, Аграфена Антоновна, а также ее дочери Елизавета, Людмила и Ольга срывали злость друг на друге, а более всего на князе Аполлоне Игнатьевиче, которого справедливо полагали виновником всех своих несчастий и который ныне не имел даже возможности отсидеться у себя в кабинете, ибо никакого кабинета у него теперь не было.

Однако разразившийся нынче утром в доме Зеленских скандал имел совершенно особенное свойство и был вызван причинами более вескими, нежели вздорные характеры княгини и ее дочерей. Сегодня княгине нужно было во что бы то ни стало настоять на своем, и оттого обыденная утренняя свара переросла в нечто, по накалу страстей превосходившее самые грандиозные в истории человечества сражения.

Скандал разразился из-за младшей княжны, Ольги Аполлоновны. Весною, в апреле, когда небо приобрело радостный ярко-голубой оттенок, а с крыш и карнизов закапала талая водица, от Ольги Аполлоновны сбежал ее ненаглядный супруг, черноусый поручик Кшиштоф Огинский. Замуж за него Ольга Аполлоновна вышла, пока он лежал в беспамятстве, подстреленный французским шпионом, и замужество ее продлилось ровно столько, сколько понадобилось Огинскому, чтобы немного окрепнуть и не падать от слабости на каждом шагу. После этого он бесследно исчез, не оставив даже записки. Нельзя сказать, чтобы нанесенный вероломным паном Кшиштофом удар очень уж глубоко проник в прикрытое носорожьей шкурой сердце княжны Ольги. Но где-то она не то слышала, не то читала — словом, знала, что результатом подобных действий должна быть глубокая, незаживающая сердечная рана, и изо всех сил старалась соответствовать образу покинутой и тяжко страдающей жены. Кроме всего прочего, это был недурной способ хотя бы отчасти избежать многочисленных шпилек, коими старшие сестры без устали пытались ее уязвить. Выскочив замуж, Ольга Аполлоновна торжествовала, не считая нужным скрывать свое торжество от менее удачливых сестер; теперь пробил час расплаты, и Елизавета Аполлоновна, старшая сестра, заслышав доносившиеся из комнаты младшей замогильные рыдания, довольно переглядывалась с Людмилой Аполлоновной, средней сестрою. Обе при этом отпускали в адрес несчастной страдалицы самые ядовитые замечания. Порою они не отказывали себе в удовольствии, став под дверью Ольги Аполлоновны, дуэтом затянуть венчальную песню, в их исполнении более всего напоминавшую шум, производимый возвращающимися с попойки гуляками. Тогда дверь с пушечным грохотом распахивалась, и из комнаты, как разъяренная медведица из берлоги, выскакивала обессиленная горем «страдалица». Подымался ужасный крик, к коему вскорости присоединялась прибежавшая на шум Аграфена Антоновна. Заслышав эти знакомые звуки, князь Аполлон Игнатьевич торопился найти укрытие, не дожидаясь, пока гнев четырех тяжеловесных фурий обернется против него.

Но сегодня все было иначе. Загвоздка заключалась в том, что страдающая Ольга Аполлоновна наотрез отказывалась выходить из дому, даже и с необходимыми светскими визитами. Аграфена Антоновна до поры до времени смотрела на это сквозь пальцы, полагая, что когда-нибудь дочери самой надоест сидеть взаперти. Однако нынче утром княгиня была непреклонна: визит к княжне Вязмитиновой должен был состояться, и присутствовать на нем должны были все члены семейства Зеленских без исключения.

В позиции, которую заняла княгиня, был несомненный резон: существуют определенные правила, коих следует придерживаться, если желаешь сохранить положение в высшем обществе. Правила эти зовутся этикетом, и никому не дано нарушать их без самых неприятных последствий для своей репутации. Одно из них, между прочим, гласит: коли ты перебрался на новое место, будь любезен навестить соседей и сделать знакомство, как это принято меж благородными людьми. Ну а коли ближайший сосед тебе хорошо знаком, будет верхом неприличия не нанести ему визит.

Да и кто, скажите на милость, отдаст опекунство над громадным состоянием княжны Вязмитиновой людям, которые у нее даже не появляются?!

Но Ольга Аполлоновна, чересчур глубоко войдя в роль страдалицы, не сумела вовремя различить в голосе матери знакомые стальные нотки и уперлась: не поеду и все! Говоря по совести, страдания эти смертельно надоели даже ей самой, но она пока не придумала, каким образом прервать затянувшийся спектакль.

Увы, Ольга Аполлоновна кое-что позабыла, в частности то, что у матушки ее, Аграфены Антоновны, весьма тяжелая рука. После непродолжительной словесной перепалки, показавшей тщетность мирных переговоров, княгиня перешла к решительным действиям по подавлению бунта. Раздался пистолетный треск увесистой затрещины, послышался короткий придушенный крик невинной жертвы, и в мгновение ока все было кончено. Князь Аполлон Игнатьевич испуганно перекрестился, а Елизавета Аполлоновна переглянулась с Людмилой Аполлоновной, и обе захихикали.

Посему теперь настроение княгини Зеленской оставляло желать много лучшего. По обе стороны пыльного тракта расстилались бескрайние вязмитиновские поля. Они, правда, не столько зеленели, сколько желтели, ибо росла на них спелая, ядреная пшеница, но небо над ними, как и ожидалось, пронзительно голубело, птицы щебетали, воздух был свеж и благоухал, и даже поднятая колесами пыль клубилась позади кареты не просто так, а с каким-то, как казалось княгине, неуместным весельем. В этих веселых клубах пыли скрывалась открытая коляска, в которой, как обычно, ехал пребывающий в немилости у собственной супруги князь Аполлон Игнатьевич. Брать это ничтожное существо с собою княгине не хотелось, не брать же было неприлично. Князь был взят, но теперь Аграфену Антоновну мучили дурные предчувствия: а ну как князюшка сдуру ляпнет в гостях что-нибудь не то?