Остановился, так меня со всех сторон толкать давай. Встал тут, мол, мешаешься. Плюнул на все и снова в метро. До вокзала добрался, а тут и поезд мой. Сел да поехал.

Обратно думал самолетом лететь, да передумал. Поездами оно привычней как-то. Да и с людьми пообщаешься. Страсть как люблю я это дело. В самолете особо и не разговоришься. Там занятые все. А в поезде – пожалуйста. Главное, люди хорошие чтобы попались.

Эти вроде ничего. Внучок с бабушкой. Парнишка только странный какой-то. Меня как увидал, перепугался. Забился в угол купе, глаза распахнул, смотрит. Пригляделся я, смотрю, даун. Оттого и боится. Дауны, они странные люди. Вроде, как мы, а все же другие. Я не про то, что глупее. Другие они, как с планеты другой. У соседа дочка Иришка – тоже даун. Уже двадцать скоро, а до сих пор ребенок. И главное, добрая. Иной раз, бывает, на улице встретишь, так она издалека увидит, смеется, руками машет: как вы, дедушка Вадя? Да со мной внуки так не разговаривают. Все больше по делу. Деловые. Все денег хотят заработать побольше. Так сколько не бейся, всех не заработаешь. А сколько не заработаешь, все мало будет. Плавали, знаем.

А как настроение плохое или чувствуешь неважно себя, так она первая и заметит. «Что с вами, дедушка Вадя? Вам нехорошо?» И улыбается. Как-то, помню, после похорон друга домой шел. Настроение – никакое. А тут она навстречу. «Дедушка Вадя, нельзя таким пьяным ходить». Ну я не выдержал. Сорвался. Словами обругал ее последними. Со стыда утром, думал, провалюсь. Ну чего она такого мне сделала, что наорал на нее? Утром из дома выполз как-то. Нехорошо, мутит.

Смотрю – она. Ведро воды тащит мне, а на шее полотенце накинуто. «Как папка пьяный домой приходит, мамка его с утра водой отпаивает. Дедушка Вадя, давайте я сегодня женой вашей буду?» Ну что ей сказать? Промолчал. Стыдно посмотреть даже. Просто давай воду хлебать. А она мне: «Мамка, как папка воды напьется, полотенцем его бьет и кричит. Дедушка Вадя, сегодня я жена ваша». Расхохотался я тогда: «Бей, – говорю, – дурня старого». Ох она меня полотенцем тем отстегала. «Будешь, – говорит, – пить еще? Будешь?»

Пообещал тогда, что больше не буду. С тех пор и не пью.

Вот и этот сидит, перепугался. Ну я гармонику свою достал, дай, думаю, сыграю. Иришка-то любит, когда я играю. Может, и этому мальцу понравится.

Как начал играть, глаза у него аж загорелись. Гляжу, уже и смотрит на меня по-другому. Чудные вы оба. Что ты, что Иришка. А еще удивил он меня, когда гармонику взял. Сыграть попробовал. Сначала, понятно, ничего не получается. Потом, слушаю, мелодии какие-то выводить начал. Эх, раньше бы его встретить! Кто знает, может, второй Бетховен вырос. Я-то все чьи-то играю мелодии. Те, что выучил когда-то. А он. Он своих навыдумывал! И не просто звуки какие-то. Песни красивые такие, что аж за душу берут! Композитор!

А бабушка его, Надежда Владимировна, душевный человек, оказывается. Все два дня, пока мы ехали, разговаривали с ней. Ох и натерпелась она! Выговориться давно надо было ей, да некому. Все в проблемах своих. А тут я. Душевная женщина, а еще уставшая и одинокая.

Уж и думать не думала, что человека такого встречу. Выслушает, посоветует. Сердечный, что там говорить. Где же ты раньше был, Пантелеич? Как нам тебя с Костиком не хватало.

Всю дорогу бабушка с Пантелеичем разговаривали. А я играл на гармошке. Это просто! А еще красиво. Пантелеич научил меня нескольким красивым мелодиям. Потом – я его своим. Правда! Я придумал несколько песен. А Пантелеич их выучил и начал играть. Они ему понравились.

Потом мы приехали. Бабушка сказала, что нам пора выходить. Но почему? Зачем?

– Нам же так хорошо с Пантелеичем! Но ему надо ехать дальше. Бабушка, давай пригласим его к себе! Или давай поедем вместе с ним! Я еще придумаю мелодий. Красивых! Я буду учить им Пантелеича, – я пытался уговорить бабушку.

Она меня понимала, правда. Но поделать ничего не могла. Ей тоже понравилось с Пантелеичем. Иначе она не разговаривала бы с ним так долго. И ему. Только мы должны были остаться, а он – ехать дальше. Это обряд: делать то, чего не хочешь. Обряд слушаться того, что говорят билеты!

Я понял, что мы расстанемся. А еще то, что мне надо отдать губную гармошку! Но у меня так здорово получалось играть! Мне так понравилось! Всем понравилось, как я играю. Всем: бабушке, Пантелеичу. Я заплакал. Бабушка стала утешать меня. Она говорила, что купит мне такую же гармошку в ближайшем магазине. Но вдруг она будет плохой? Вдруг она не сможет так же здорово играть? Но эта гармошка – не моя. Я должен вернуть ее. Но я хочу помнить Пантелеича. Я хочу, чтобы что-то напоминало о нем. Я боюсь: а вдруг я забуду его?

Пантелеич меня понял. В это время тепловоз загудел. Он хотел, чтобы все вернулись на свои места. Он должен был ехать дальше. Мы уже прощались на перроне. Бабушка благодарила Пантелеича. Он – бабушку. Это тоже обряд. Всегда надо говорить «спасибо» и «пожалуйста». Взрослые так и поступают. И Оля. А Сережа с папой – нет. Наверное, потому они теперь такие одинокие. И я одинокий. Я уже понял это. Поэтому я держу в руке свой ярко-оранжевый мячик. Бабушка знает, что он для меня важен. Поэтому она достала его из шкафа. И взяла его с собой. Она дала мне его сейчас. Она поняла меня!

Проводница позвала Пантелеича. Поезду надо ехать дальше. Как жалко! Я не хотел, чтобы он уезжал.

– Не переживай, хлопчик! Все хорошо будет у тебя, – потрепал меня по голове Пантелеич. – Это тебе. Держи!

Протянул он мне свою гармошку. Потом живо запрыгнул в вагон, и поезд тронулся. Наверное, он специально ждал этого момента. Наверное, гармошка ему очень дорога. Как мне оранжевый мячик. Но я не могу, чтобы он расстался со своим другом! Бабушка как раз отпустила мою руку. Я побежал за вагоном. Я протянул свой мячик Пантелеичу.

– Возьмите! Он тоже мне очень дорог. Как вам гармошка!

Все, что осталось дорогого у меня, – гармоника эта да рюкзак. Я сначала обрадовался, когда мальчуган на ней играть начал. Потом, когда выходить им с бабушкой время пришло, понял: нельзя отбирать ее. А жаль как! Уж и не знал что делать. Хоть ты сквозь землю провались!

Бабушка, понятно, говорит ему, что нельзя чужие вещи забирать. Да и он сам понимает. Не глупый. Тянет мне ее, а сам, гляжу, вот-вот расплачется.

Потом прощались. Я ее адрес записал, она – мой. Спишемся. Глядишь, и в гости к ним заеду. Хотя вряд ли. Смотрю на нее и понимаю: не свидимся мы больше. Судьба не сведет. На перроне стояли когда, понял: нельзя так. На мальчонку посмотреть – аж сердце щемит. Уже и проводница зовет: отправляется поезд вот-вот.

Решился-таки! Достал гармонику и в вагон. Не передумать чтобы. А он. он следом побежал. Мячик мне свой тянет. Наверное, тоже много он для него значит. Всю дорогу рядом держал. Я сохраню твой мячик, обязательно!

Что же я, дубина старая, имя-то его не спросил? Иришке рассказал бы.