я так просидел, пребывая между сном и действительностью. И вдруг насторожился. Полузабытье и истому словно рукой сняло. Мне послышалась чья-то речь. Так отчетливо, будто говорили рядом со мной. Я прислушался и разобрался, откуда доносились голоса. Разговаривали в хате у раскрытого окна, под которым я сидел на завалинке.

— Неля, хорошая моя, почему ты не была такой раньше? — слышался слабый голос Андрея.

— Какой, Андрюша?

— Вот как сейчас…

И после долгой паузы:

— Мне казалось, что ты меня ненавидишь больше всего на свете… Я готов был сквозь землю провалиться, убить себя…

— Глупенький! Я думала только о тебе… всегда-всегда.

— А почему ж не сказала?

— Ишь какой! Разве можно… Да еще ты все время надо мной потешался… Я думала, ты меня просто презираешь… А что любишь…

— Так люблю, Неля! Больше всего на свете…

— Ну, лежи, лежи спокойно, тебе нельзя шевелиться.

Разговор на минуту прервался. Я не верил своим ушам: разве можно было подумать, что Андрей влюблен в эту девушку? А она сама? Хмурилась, молчала, и столько ненависти было во взгляде, когда парень над ней подшучивал… А тут: «Глупенький, я только и думала о тебе…» Попробуй разберись в этих девчатах!

— Мне уже лучше, — услышал я чуть погодя голос Андрея.

— Да полежи ты спокойно, — совсем другим тоном то ли просила, то ли приказывала Неля. — Вот неугомонный. Лучше, говоришь, стало?

— Лучше. Я, Неля, живучий. Меня никакая пуля, никакая мина не возьмет.

— Ой, хвастун же ты!

Я слышал, как Андрей привстал на кровати, вероятно сел рядом с девушкой.

— Вот видишь — я уже и здоров. Это ты меня вылечила.

— На то я и доктор.

— Доктор ты мой хороший!

Я поднялся с завалинки и пошел со двора. Из лесу повевал прохладный по-весеннему ветерок, соловьи уже заливались целым хором. И такая ночь — будто не было рядом, в соседнем селе, вооруженных до зубов фашистов, не лежали возле речки в окопах наши партизаны.

Подошел Проценко. Завязался разговор, и постепенно развеялось мое приподнято-счастливое настроение. Я снова вернулся к будничным делам войны, позабылись и Андрей и Неля. Но что-то особенное, возвышенное, трепещущее жило в моем сердце.

Часу в четвертом, когда на востоке начала подниматься розовая заря, появился Микола. Исхудавшие за одну ночь лошади были мокры, как выкупанные. Они, словно мехи, тяжело храпели, раздувая провалившиеся бока, — видать, мчались во весь опор часов восемь подряд, без передышки. С Миколой прибыли партизаны-минеры. Он также доложил, что на подмогу нам вышли две роты, но они прибудут не скоро, разве часу в двенадцатом.

Минеры, не отдохнув, в сопровождении Миколы отправились на дорогу.

Из донесения штаба я увидел, что жаркий день начинался не только над этой небольшой речушкой. Фашисты с танками и машинами, с многочисленной артиллерией рвались со всех сторон в наши владения. Все партизанские подразделения были введены в бой.

Начало рассветать. Каждую минуту можно было ожидать вражеского наступления. Я решил, что сил у нас хотя и немного, однако нужно будет любой ценой удержаться до прибытия подкрепления.

Договорившись о всех деталях предстоящего боя, мы с Проценко двинулись за село к партизанам. Только свернули в узкую улочку, что между огородами вела к речке, как откуда-то взялся кудлатый Бровко, наверное понял, что должен держаться только партизан.

На востоке рдела заря. Постепенно исчезали звезды, небо становилось все более прозрачным. Над речушкой повис розовато-сизый туман, и казалось, что это вовсе не речушка, а широкая, полноводная река. В садах допевали свою песню соловьи.

Мы шагали узенькой улочкой, заросшей седым от росы спорышем. К сапогам прилипала влажная пыль, рядом с нами лениво трусил Бровко, оставляя на спорыше узенький след. Он время от времени останавливался, умными глазами смотрел на людей и жалобно повизгивал.

Над соседним селом, как грозовая туча, стоял черный дым.

С берега речушки доносилась тихая боевая песня, которая была нашим партизанским гимном:

Нiколи, нiколи не буде Вкраїна Рабою нiмецьких катiв…

Это пели партизаны. Музыку к общеизвестной песне сочинил кто-то из партизанских композиторов, известных, а вернее, неизвестных, и она жила, ширилась. Сколько композиторов, известных и неизвестных, в те грозные дни создавали мелодии на эти гневные, предостерегающие, полные уверенности слова!

У реки шла Неля. Она вся как утро — тихая, розовая, улыбающаяся, — гордо и счастливо несла свою голову, и в глазах у нее будто бы еще жили лучи солнца, хоть оно уже и не лило свой свет из-за набежавших туч.

— Ну как, Андрей? Не лежится? — спросил я.

Андрей молча принялся за гранаты.

— Беда с такими пациентами, — с улыбкой пошутила Неля, не отрывая восторженного взгляда от своего больного.

И затем деловито обратилась ко мне:

— Санчасть я развернула здесь рядом. Мне нужен помощник.

Я назначил ей в помощники Степана.

С явной неохотой тот все же подчинился приказу и через некоторое время уже по-стариковски топтался возле лошадей, поправляя то хомут, то шлею, а Микола залег за своим «максимом», установленным сбоку от командного пункта, возле самой реки, за огромным ракитовым пнем. Вскоре и Андрей отправился со связками гранат в окоп возле самой воды.

Время тянулось напряженно и медленно. Развеяв завесу тумана и облаков, в небе опять засияло солнце, на пригорках успела высохнуть роса. Неля уже несколько раз побывала на своем санитарном пункте, возле нас с Проценко, не забыла навестить и Андрея, а враг все еще не показывался.

— Завтракают фрицы, — пошутил Проценко.

В восьмом часу в селе стало заметно движение. В утреннюю тишину время от времени начал вплетаться глухой шум, — наверное, заводили моторы.

Вскоре на дороге показались танки.

На командный пункт возвратились наши минеры. Они коротко доложили, что дорога заминирована.

Волнуясь, как и всегда перед боем, мы стали наблюдать за врагом.

За танками