Но к обеду в институт прибегала исправившаяся и осознавшая вину Женечка и звонила снизу, чтобы Вильский спустился. И Вильский спускался, и обнимал свою Желтую за плечи, и обещал курить меньше, потому что вредно, он и сам знает, и, конечно, все будет хорошо, и скоро праздник, и надо себя беречь, и давай – до вечера.

Праздники по-прежнему объединяли супругов, оставшаяся со студенчества привычка собираться компанией в складчину, танцевать, петь, дурачиться оказалась спасательным якорем для поколения, обогатившегося в шестидесятые и обнищавшего в девяностые.

Восьмое марта традиционно отмечали у Левы Ревы, всегда по одному и тому же сценарию: сначала заходили к старшим Вильским, поздравляли Киру Павловну, заглядывали к Анисье Дмитриевне, а потом переходили в соседний подъезд, где в доставшейся от родителей Левчика квартире хозяйничала Нина Рева, целиком и полностью присвоившая себе право считаться лучшей хозяйкой и лучшей женой на свете.

«У нас так!» – благосклонно принимала Нина комплименты в свой адрес. И все жены лицемерно кивали головами, а сами думали: «Ага, конечно! Нашлась самая умная!» Но после двух-трех рюмок становилось веселее. Вспоминалась молодость, и атмосфера всеобщего куража становилась все плотнее. Настолько, что уже было невозможно остановиться, потому что праздник втягивал в свою орбиту всякого, кто внеурочно умудрялся переступить порог Левиного дома.

Расходились всегда за полночь и долго провожали друг друга по домам, продолжая петь и пританцовывать. «В следующий раз – у Вильских», – напоминали гости друг другу, а Женечка с Женей объявляли официально: «Двенадцатого апреля – у нас».

Начиная с 1990 года День космонавтики Евгения Николаевна Вильская никогда не отмечала, закономерно считая его еще одним днем траура наряду с ненавистным 8 Марта, когда обвалилось мощное здание ее счастливого брака, а вместе с ним – и вся ее женская жизнь.

* * *

– Нам нужно поговорить. – Вильский открыл перед женой дверь, как всегда, помог снять пальто и, ни слова не говоря, прошел в гостиную.

Ни о чем не подозревающая Женечка засеменила следом.

– Желтая, – Вильский избегал смотреть в глаза жене, – я ухожу.

– Куда? – С лица Женечки медленно начала сползать принесенная из гостей улыбка.

– Не куда, а к кому, – поправил жену Евгений Николаевич.

– К кому? – побледнев как мел, повторила Женечка.

– Я встретил женщину. Полюбил. Прости меня, Желтая.

– Ка-а-к? – только и смогла выдавить она из себя, а потом закрыла рот рукой, видимо, для того, чтобы не закричать в голос.

– Я все решил, – спокойно говорил Вильский, и с каждым его словом лицо Женечки становилось все бледнее. Она смотрела на мужа так, словно видела этого человека впервые.

– Нет, – покачала Женечка головой. – Ты не можешь. У нас дети.

– Желтая, Вера в следующем году закончит институт. Нике – почти двенадцать. Я буду платить алименты, как и положено.

– Ну и что? – не согласилась с мужем Женечка. – У девочки все равно должен быть отец.

– У нее есть отец, – коротко сказал Вильский и попытался взять жену за руку.

– А я? – Женечка приблизила к мужу лицо, как будто пыталась разглядеть в его глазах спасительное сомнение: а вдруг ошибается? Вдруг не окончательно?

– Я больше не люблю тебя, Желтая… – пряча глаза, ответил Евгений Николаевич, и губы у него затряслись. Он физически почувствовал, как в этот момент стало больно его жене, как оборвалось в ней сердце, но по-другому было нельзя. Вильский не хотел жить во лжи, считая это ниже своего достоинства.

– Я тебе не верю, – мелко-мелко затрясла головой Женечка и пододвинулась к мужу еще ближе. – Этого не может быть. Я ее знаю?

Вильский отрицательно покачал головой.

– Я бы почувствовала, – чуть не плача, простонала Евгения Николаевна. – Как же я не почувствовала? Давно?!

Вильский кивнул.

– Сколько? Полгода? Год?

Евгений Николаевич показал два пальца.

– Два? – вскочила с дивана Женечка. – Два года? И я ничего не чувствовала? Ты спал с другой женщиной и я ничего не чувствовала?!

– Я не хотел, чтобы ты это почувствовала, – снова взял ее за руку Вильский, но теперь она ее вырвала.

– Ты врал мне два года, – зашипела на него Женечка. – Два года! Зачем было столько скрывать?

– Я должен был понять, насколько это серьезно.

– Понял? – Евгения Николаевна сорвалась на крик. – И что? Ты правда уйдешь?

Вильский кивнул.

– Сейчас?

Евгений Николаевич снова взял жену за руку, а Женечка, не вырывая руки, сползла с дивана на пол и встала перед мужем на колени.

– Женя, – подбородок ее трясся, – не уходи. Не делай этого. Ты ее не любишь. Это ошибка, я знаю. Такое бывает. Не уходи, Женя. Я тебя прошу. Я тебя заклинаю. Детьми. Пожалуйста, – выдохнула она и поцеловала Вильскому руку. – Пожалуйста…

– Я уже решил, Желтая, – погладил он ее по голове и по-отечески поцеловал в лоб.

– Тогда уходи, – пока еще спокойно произнесла Женечка, а потом повалилась на пол и стала кричать, как раненая птица, колотя руками-крыльями об пол.

Вильский подскочил к двери, повернул ключ в замке, чтобы не могли войти дети, потом бросился к жене, попытался ее поднять. Это оказалось невозможным, она отталкивала его. В дверь начала ломиться проснувшаяся от материнских криков Вера и требовать, чтобы ее впустили. Подбежала перепуганная Ника, решившая, что «мамочка умирает». И тогда Евгений Николаевич впервые закричал на жену:

– Замолчи! Замолчи немедленно! Ты взрослый человек! Замолчи!

Женечка вздрогнула и замерла.

Всю ночь у подъезда дежурила «Скорая», а утром Евгений Николаевич Вильский ушел на работу, прихватив с собой все документы, включая свидетельство о браке.

О том, что между младшими Вильскими что-то произошло, Кире Павловне донесла розовощекая Ника, забежавшая после школы перекусить к бабушке.

– Ты ничего не путаешь, Нютя? – склонилась над чавкающей внучкой Кира Павловна.

– Не-а, – с набитым ртом сообщила Ника. – Мы с Веркой думали, мама умирает, а папа сказал, что все нормально: простое отравление. Уж не знаю, бабуль, чем это их тетя Нина накормила, что мама чуть не умерла. Она, бабуль, так кричала. Так кричала. А потом папа ей несколько раз «Скорую» вызывал. Я его спрашиваю: «Почему она кричит? Она умирает?» А он говорит: «Ей больно, вот и кричит. Скоро не будет».

– И? – Кира Павловна присела на стул и подвинула своей Нюте компот.

– Ну и все, больше не кричала. «Скорая» ее спасла…

Проводив внучку, обычно легкомысленная Кира Павловна неожиданно для себя сопоставила две вещи: отравление и крики, и обнаружила в этом вопиющее противоречие. Ну, отравление – это бывает, Нинка есть Нинка, никто не знает, из каких продуктов сготовлено, но при отравлении нормальные люди не кричат. Нормальные люди марганцовку разводят и – два пальца в рот.