Заприметив возникший между молодыми людьми интерес, Екатерина Северовна времени даром терять не стала и увезла Марусю в Москву «погостить». «Пусть девочка у нас поживет, осмотрится, погуляет по городу, сходит в концерт», – уговаривала она Прасковью отпустить дочь с ними.

И Екатерина Северовна, и Устюгова прекрасно друг друга поняли: добро на «погостить» было получено сразу же, и Машенька с огромным чемоданом перекочевала на новое место жительства, куда через две недели примчалась и сама Прасковья, нагруженная домашними консервами.

– Совет да любовь, – поторопилась она выпалить, как только старомодный Феликс Ларичев открыл рот, чтобы, как положено, попросить Марусиной руки.

– Будьте счастливы, – прослезилась Екатерина Северовна. Воспользовавшись связями покойного мужа, она организовала роспись в трехдневный срок и нашла для Машеньки Ларичевой прекрасное место работы неподалеку от дома.

Прасковья Устюгова вернулась из Москвы в генеральских эполетах.

– С приездом, Пашенька, – поприветствовала соседку Анисья Дмитриевна. – Как там наши?

– Кто это – ваши? – На лице Устюговой появилось важное выражение.

– Маша, Феля, – уточнила наивная Анисья Дмитриевна.

– Хорошо, – немногословно ответила Прасковья и бросила через плечо: – Барахлишко кое-какое вам передали, пусть Кира-то зайдет.

Кира Павловна явилась буквально через минуту, как только узнала от матери об возвращении Устюговой.

– Ну? – подпрыгнула она на пороге от нетерпения. – Давай рассказывай.

– А чего рассказывать? – развела руками Прасковья. – Чужая семья, свои порядки.

Кира Павловна после этих слов вытаращила на соседку глаза и села прямо в прихожей на табуретку:

– Это что за чужая семья, Паша? Ты чего, белены объелась?

– Не знаю, кто это белены объелся, а Катька твоя (это она так пренебрежительно о Екатерине Северовне) строго-настрого запретила языком чесать, чтоб не сглазить. Говорит: «Люди разные бывают. Не успеешь глазом моргнуть, как лихо поселится».

Ничего такого, разумеется, Екатерина Северовна Ларичева сватье не говорила, не такой она была человек. Спасибо, у Киры Павловны хватило ума в россказни Устюговой не поверить и Катю недоверием не оскорбить. Нутром Вильская почувствовала ту самую соседскую отрыжку, ради которой все и затевалось месяц назад. «Не отпустила, значит, обиду», – догадалась Кира Павловна и усмехнулась.

Усмешка Вильской вывела Прасковью из себя. И она наконец высказала все, что хотела.

– Лыбишься чего? – грубо спросила она соседку. – Жизнь, что ли, задалась?

– Да вроде не жалуюсь, – без вызова ответила Кира Павловна и медленно поднялась с табуретки.

– И зря! – притопнула ногой торжествующая Прасковья. – Упустили девку! Думали, отделались? Замуж выдали и низкий вам поклон?

Кира Павловна смотрела на соседку во все глаза.

– Ну уж нет! Рано радуетесь. Отольются кошке мышкины слезки, – заверещала Устюгова и затрясла указательным пальцем перед носом Киры Павловны.

– Это ты у нас мышка-то? – выпятила грудь Вильская и твердо пошла на противника. – Ты, Паша, не мышка. Ты, Паша, – Кира Павловна набрала в грудь побольше воздуха, – крыса! Дрянь ты, Паша. Не разглядела я тебя вовремя.

– Ну так смотри, – побледнела Прасковья.

– А то я тебя не видела, – спокойно обронила Вильская и аккуратно закрыла за собой дверь.

Больше с Прасковьей она не общалась, и матери запретила, и молодым наказала. И только Николай Андреевич внял просьбам супруги и смотрел сквозь соседку, словно она была пустым местом. Впервые за столько лет мирной жизни над лестничной клеткой сгустилась атмосфера войны, но даже она не могла помешать вызреванию дружбы между Женечкой и Марусей.

Чем больше становилась дистанция между бывшими подругами, тем короче делалось расстояние между живущими в разных городах молодыми женщинами.

«Как ты себя чувствуешь? – писала Марусе измученная ночными бдениями Женечка. – По-прежнему ли тебя мучает токсикоз?..»

«Спасибо тебе, дорогая Женя, что интересуешься моим здоровьем, – благодарила подругу Маруся Ларичева. – Уже полегче. Разрешился ли как-нибудь ваш вопрос с квартирой?»

Читая эти строки, Женечка плакала навзрыд: жизнь в зале под негласным присмотром Киры Павловны превратилась в мучение. Глядя на то, как расстраивается его драгоценная Желтая, Женька неоднократно ставил вопрос ребром и объявлял родителям, что они с женой уйдут на квартиру.

– Подожди, Евгений, – останавливал его отец, старавшийся не вникать в специфические отношения свекрови с невесткой. – Верочка маленькая, Женечка на работе. А Кира с Анисьей Дмитриевной всегда рядом, помогут, присмотрят.

– Ну не может больше Желтая, отец. Она как птица на жердочке: мать входит – Женька дергается.

– Почему? – недоумевал Николай Андреевич и пытал Киру Павловну.

Та тоже недоумевала, искренне считая себя безупречной свекровью. «Все лучшее – детям», – говорила она и даже не задумывалась о том, что лучшее – враг хорошего.

Отдав молодым самую большую комнату в квартире, Кира Павловна не подумала, что в ней вместо дверей – бархатные портьеры, скопированные ею с московского быта Ларичевых. И это в то время, когда ее спальня располагалась за плотно закрывающимися двухметровыми дверями и вход посторонним туда был воспрещен.

«Зато у них в комнате, – перечисляла Кира Павловна, – «Хельга», телевизор, журнальный столик, два кресла». А им не нужен был ни журнальный столик, ни сервант, ни телевизор. А нужна была одна большая кровать.

– Как мне хорошо с тобою, Желтая, – шептал в ухо жене Вильский, обдавая ту пламенным жаром.

– Да, – только и успевала ответить Женечка, а потом улетала в те самые кущи, о которых в книгах было написано, что они райские. Вернувшись, тяжело дышала и с опаской поглядывала на бархатные портьеры, за которыми то ли спало, то ли подслушивало остальное население квартиры Вильских.

– Да не смотри ты туда, Желтая, – подсмеивался над женой Женька. – Спят они, спят.

– Не знаю, – шептала Женечка ему в ответ. – Вчера мы тоже думали, что они спят, а утром Кира Павловна недовольно отметила, что полночи не могла заснуть: у соседей шумели.

– А что же ты не спросила, у каких соседей?

– Дурак, – нежно называла мужа Женечка и целовала то в один глаз, то в другой. – Правильно мне мама говорила…

– Чья? – скользил губами по Женечкиной шее Вильский.

– Какая разница, – закрывала ему рот ладошкой жена и, хихикая, накрывалась с головой одеялом.

Что поделать, разные мамы говорят по-разному. Но ничего из того, что в сердцах обещала Женечке Швейцер Тамара Прокофьевна, не сбывалось. Евгений Николаевич Вильский являл собой тип примерного семьянина – под стать своему отцу. Не пропадал по ночам, не пил в гараже с друзьями, не играл в карты и по-прежнему был страстно влюблен в собственную жену.