И снова покачал головой Заратустра и удивлялся. «Что это значит — повторил он.

Почему призрак кричал: „Пора! Давно пора!“?

Почему же — давно пора?»

Так говорил Заратустра.

«— и я видел, великое уныние наступило среди людей. Лучшие из них устали от дел своих.

Объявилось учение, и рядом с ним шла вера в него: „Все пусто, все равно, все уже было!“.

И эхо вторило со всех холмов: „Все пусто, все равно, все уже было!“.

Правда, собрали мы жатву: но почему же сгнили и почернели плоды наши? Что упало в последнюю ночь со злого месяца?

Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось вино наше, дурной глаз опалил наши поля и сердца.

Все мы иссохли; и если бы огонь объял нас, мы бы рассыпались, словно пепел: но и сам огонь утомили мы.

Все источники иссякли у нас, и даже море отступилось. Земля готова разверзнуться, но бездна не хочет поглотить нас!

„Ах, есть ли еще море, где бы можно было утонуть?“ — так раздается жалоба наша среди однообразия болот.

Поистине, мы слишком утомились, чтобы умереть; и вот мы бодрствуем и продолжаем жить — в склепах!» —

Такие речи слышал Заратустра от одного прорицателя;[12]и предсказания его запали ему в сердце, и изменился он. Печальный и усталый, бродил он всюду; и стал похож на тех, о ком говорил прорицатель.

«Истинно так, — говорил он ученикам своим, — еще немного, и наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасти мне от них свет мой?

Чтобы не угас он среди этой скорби! Еще дальним мирам должен светить он и самым далеким ночам!»

Так, опечаленный в сердце своем, всюду бродил Заратустра; в продолжение трех дней не принимал он ни пищи, ни питья, не знал отдыха и потерял дар речи. Наконец случилось так, что впал он в глубокий сон. Ученики же его, бодрствуя долгими ночами, сидели вокруг него и с беспокойством ожидали, не проснется ли он, не заговорит ли снова, исцеленный от скорби своей.

И вот речи, которые говорил Заратустра после того, как проснулся; и словно издалека доходил до учеников голос его:

«Выслушайте, друзья мои, тот сон, что приснился мне, и помогите мне разгадать его!

Сон этот все еще загадка для меня; сокрыт еще смысл его, и не витает над ним на вольных крыльях.

Снилось мне, что отрешился я от всякой жизни. Там, на уединенной горе, в замке Смерти, стал я ночным сторожем — стражем могил.

Там охранял я гробы: полны были мрачные своды трофеями побед ее. Побежденная жизнь смотрела на меня из стеклянных гробов.

Я вдыхал запах пыльных вечностей; задыхаясь в пыли, удрученно поникла душа моя. Ибо там — кто может освежить душу свою?

Свет полуночи неизменно окружал меня, и рядом, скорчившись, сидело одиночество, и еще третья, худшая из подруг моих — надрывная мертвая тишина.

Ключи носил я с собой, ржавые из ржавых; и самые скрипучие ворота умел открывать я ими.

Подобно зловещему карканью, проносился скрежет по длинным коридорам, когда поднимались затворы ворот: зловеще кричала птица эта, неохотно давала она будить себя.

Но еще больший ужас сжимал сердце мое, когда все снова умолкало, кругом водворялась тишина, и я оставался один среди этого зловещего молчания.

Так шло, так ползло время, если вообще двигалось оно — почем я знаю! Но наконец случилось нечто такое, что разбудило меня.

Трижды ударили в ворота, как громом, трижды взвыли своды в ответ: и тогда подошел я к воротам.

„Альпа! — вскричал я, — кто несет прах свой на гору? Альпа! Альпа! Кто несет прах свой на гору?“

И я нажимал на ключ и налегал на ворота, стараясь открыть их. Но ни на палец не подавались они.

Вдруг бушующий ветер распустил крылья свои: с пронзительным свистом взрезая воздух, бросил он мне черный гроб.

И среди визга, и воя, и грохота гроб раскололся, плевком исторгнув из себя хохот — тысячу образов хохота.

И тысячью ликов — детей, ангелов, сов, безумцев и бабочек величиной с человека, это с издевкой и ревом хохотало надо мной.

Страшно испугался я, и пал на землю, и кричал от ужаса так, как не кричал никогда.

Но мой собственный крик разбудил меня — и я очнулся».

Заратустра рассказал сон свой и умолк: ибо не знал он еще объяснения его. Тогда ученик, которого он любил больше всех, быстро поднялся, схватил Заратустру за руку и сказал:

«Сама твоя жизнь объясняет нам этот сон, Заратустра!

Не ты ли сам тот ветер, с пронзительным свистом распахивающий ворота в замке Смерти?

Не ты ли сам тот гроб, полный разнообразных и пестрых обликов зла, а также ангельских ликов жизни?

Поистине, подобно многообразному — на тысячу ладов — детскому смеху, входит Заратустра во все склепы, смеясь над ночными стражами могил, что гремят своими ржавыми ключами.

Устрашать и опрокидывать их будешь ты смехом своим; и беспамятство их, и пробуждение будут свидетельствовать о власти твоей над ними.

И даже когда наступят долгие сумерки и смертельная усталость, ты не закатишься на небе нашем, о заступник жизни!

Новые звезды показал ты нам и по-новому дал нам увидеть великолепие ночи; самый смех ты раскинул над нами, словно многоцветный шатер.

Отныне и навсегда даже гробы мертвецов станут источником детского смеха; всегда будет дуть могучий ветер, торжествующий над смертельной усталостью: в этом ты порука нам и предсказатель!

Поистине, самих врагов своих видел ты во сне: это был самый тяжелый сон твой!

Но как избавился ты от этих наваждений и обрел себя, так должны пробудиться и они от самих себя — и придти к тебе!»

Так говорил ученик; и все остальные теснились теперь вокруг Заратустры, хватали его за руки и убеждали его оставить ложе и скорбь свою и вернуться к ним. Он же сидел, приподнявшись на ложе, и странен был взор его. Подобно человеку, вернувшемуся домой после долгого отсутствия, пытливо вглядывался он в лица учеников и все еще не узнавал их. Но когда они подняли его и поставили на ноги, тогда сразу преобразился взгляд его; он понял все, что случилось, и, поглаживая бороду, сказал бодрым голосом: