«Ну что ж! Теперь уже все позади; однако позаботьтесь, ученики мои, о том, чтобы у нас был сегодня хороший обед, да поскорее! Так хочу я искупить свои дурные сны!

А прорицатель пусть ест и пьет рядом со мной: и поистине, я покажу ему море, в котором он сможет утонуть!»

Так говорил Заратустра. И потом он долго всматривался в лицо ученика своего, истолковавшего сон, и при этом качал головой.

Однажды, когда Заратустра переходил через большой мост, окружили его калеки и нищие,[13]и один горбун так сказал ему:

«Послушай, Заратустра! Уже и народ учится у тебя и начинает верить в учение твое: но чтобы он окончательно поверил тебе, нужно вот еще что — ты должен убедить нас, калек! Здесь перед тобой прекрасный выбор и, поистине, благоприятная возможность: не упусти же ее! Ты можешь исцелять слепых и возвращаешь хромым способность бегать, и ты мог бы облегчить хоть ненамного бремя того, у кого слишком тяжелая ноша: это было бы прекрасным средством заставить калек уверовать в Заратустру!»

Но Заратустра возразил ему: «Если отнять у горбатого горб, ты тем самым лишишь его духа его — так гласит народная мудрость. И когда возвратят зрение слепому, слишком много дурного увидят глаза его на земле — проклянет он исцелителя своего. Тот же, кто возвращает хромому способность бегать, причиняет ему величайший вред: ибо едва ли он сможет бегать так быстро, чтобы пороки не опережали его, — так говорит народ о калеках. И почему бы Заратустре не поучиться у народа, раз народ учится у Заратустры?

С тех пор, как живу я среди людей, для меня это еще наименьшее зло, если вижу я, что одному недостает глаза, другому — уха, третьему — ноги; а есть и такие, что утратили язык, или нос, или голову.

Я вижу и видел худшее, а порой — столь отвратительное, что кое о чем не хотел бы говорить, а о многом не могу даже умолчать, а именно: есть люди, у которых недостает всего, но имеют они непомерный избыток в одном, это — люди, которые представляют собой только один большой глаз, или один большой рот, или брюхо, или еще что-нибудь одно, но громадное, — калеками наизнанку называю я таких.

И когда покинул я уединение свое и в первый раз проходил по этому мосту, то не поверил глазам своим, — долго всматривался я и, наконец, сказал: „Ведь это ухо! Ухо величиной с человека!“. Еще пристальнее вгляделся я, и действительно, под ухом шевелилось что-то до крайности жалкое, маленькое и хилое. Чудовищное ухо сидело на слабом тоненьком стебле, а стеблем этим был человек! Через увеличительное стекло можно было даже разглядеть крошечное, завистливое личико, а также пухлую душонку, трепетавшую на стебельке. Народ же поведал мне, что это большое ухо не только человек, но и великий муж, гений. Но я не верю народу, когда говорит он о великих людях, и потому остаюсь при убеждении, что это — калека наизнанку, у которого всего слишком мало и лишь одного — чересчур много».

Ответив так горбуну и тем, за кого он ходатайствовал и был им истолкователем, Заратустра с глубоким негодованием обратился к ученикам своим и сказал:

«Поистине, друзья мои, хожу я среди людей, словно среди обломков и разрозненных частей человека!

Всего ужаснее для взора моего — видеть человека растерзанным и расчлененным, словно на бойне или на поле брани.

И когда убегает взор мой от настоящего к минувшему — всюду находит он одно и то же: обломки, и разрозненные части, и роковые случайности — но ни одного человека!

Настоящее и минувшее на земле — о друзья мои! Это самое невыносимое для меня; и не будь я провидцем того, что грядет, не знал бы я, как мне жить.

Пророк и созидатель, исполняющий волю свою, — само будущее и мост к нему; а кроме того, что-то вроде калеки на этом мосту: все это — Заратустра.

И вы тоже часто спрашивали себя: „Кто для нас Заратустра? Как нам называть его?“. И подобно мне, отвечали вы себе вопросами.

Обещающий ли он? Или исполняющий обещанное? Завоеватель? Или наследник? Осень? Или плуг? Целитель? Или исцеленный?

Поэт ли он? Или выступает за правду без прикрас? Освободитель? Или укротитель? Добрый? Или злой?

Я хожу среди людей, как среди обломков будущего: того будущего, которое вижу я.

И в этом все помыслы и желания мои — собрать воедино и соединить все обломки, загадки и роковые случайности.

И как перенес бы я то, что я — человек, если бы человек не был поэтом, избавителем от случая и разрешителем всех загадок?

Спасти тех, что были до нас, и всякое „Было“ преобразовать в „Такова была воля моя!“ — только это назвал бы я избавлением!

Воля — вот имя освободителя и вестника радости: так учил я вас, друзья мои! А теперь научитесь еще следующему: сама воля есть еще пленница.

„Хотеть“ — освобождает: но как называется то, что и освободителя заковывает в цепи?

„Было“ — так зовется у воли ее скрежет зубовный и ее затаенная скорбь. Бессильная против того, что уже свершилось, со злобой взирает она на все минувшее.

Не может воля хотеть вспять; не может она одолеть время и алчное упорство его — и в этом ее потаенная печаль.

„Хотеть“ — освобождает: что же придумывает воля, чтобы избавиться от печали и посмеяться над тюремщиком своим?

Безумцем становится всякий пленник! И безумие то, как избавляет себя плененная воля.

Почему время не бежит вспять? — вот что вызывает ее тайную ярость; „Было“ — так зовется камень, который не может сдвинуть она.

И вот катит она камни злобы и негодования и мстит тем, кто не испытывает, подобно ей, ненависти и досады.

Так воля, освободительница, стала причинять боль всему, что способно испытывать страдания; мстит она за то, что не в силах повернуть время вспять.

Сущность этого мщения только в одном: в отвращении воли ко времени и к его „Было“.

Поистине, величайшее безумие живет в воле нашей, и проклятьем стало для всего человечества то, что безумие это восприняло дух.

Дух мщения: до сих пор это считалось самым значительным достижением человеческой мысли: и там, где было страдание, всегда непременно присутствовало и возмездие — наказание.

„Наказание“ — именно так именует себя месть; пряча ложь свою за этим словом, она лицемерно уверяет себя в чистоте своей совести.

И поскольку человек, проявляя волю свою, неизменно страдает от того, что не может он повернуть ее вспять, то и саму эту волю, и жизнь вообще сочли наказанием!

И вот — туча за тучей громоздились над духом, пока наконец безумие не изрекло: „Все преходяще, а посему не стоит жалеть о нем!“

„И в этом сама справедливость и закон времени, — чтобы время пожирало детей своих“, — так проповедовало безумие.