Открыв глаза, Хью увидел, как Френсис показывает Саре на свой рот. Салфеток, конечно, не было: Френсис и не подумала их принести, – так что Саре пришлось высунуть язычок и облизнуть уголок губ.

Видеть это было выше его сил.

Хью рывком снял ногу со стола и неуклюже поднялся.

– Что-то не так? – удивилась Сара.

– Пожалуйста, передайте мои извинения леди Чаттерис, – сухо ответил Хью. – Знаю, она хотела, чтобы я ее подождал, но мне действительно нужно отдохнуть.

– Разве вы только что не… – недоуменно начала было Сара, но он ее перебил:

– Это другое.

– Вот как!

Этот ее возглас мог быть чем угодно: удивлением, восхищением или разочарованием – он не мог услышать разницу, да и, по правде говоря, не хотел, потому что не имел права вожделеть такую женщину, как леди Сара Плейнсуорт.

Никакого права.

На следующее утро

На подъездной аллее Фенсмора вытянулась длинная линия экипажей: это свадебные гости готовились покинуть Кембриджшир и отправиться на юго-восток, в Беркшир, а точнее – в Уиппл-Хилл, загородный дом Уинстедов. Предстояло настоящее путешествие «Великого и Ужасного Каравана Британской Аристократии», как выразилась Сара (Харриет, с пером в руке, настаивала, что такое определение требует написания с заглавных букв).

Поскольку до Лондона было совсем недалеко, некоторые из гостей, остановившиеся в ближайших гостиницах, предпочли туда вернуться, но большинство решили превратить двойной праздник в трехнедельную домашнюю вечеринку с увеселительной поездкой.

– Господи милосердный! – провозгласила графиня Данбери, получив приглашения на обе свадьбы. – Неужели они считают, что я собираюсь повторно открыть городской дом на десять дней между свадьбами?

Никто не посмел указать, что загородное поместье леди Данбери находится в Суррее, как раз на полпути между Фенсмором и Уиппл-Хиллом, но леди Данбери была права: сезон закончился, и вряд ли стоило открывать лондонские дома менее чем на две недели, если можно вполне наслаждаться чьим-либо гостеприимством.

Хотя, нужно сказать, это мнение разделяли не все.

– Напомните мне, – сказал Хью Дэниелу Смайт-Смиту, когда они шли по вестибюлю Фенсмора, – почему я не еду домой?

Из Фенсмора до Уиппл-Хилла было три дня пути – два, если кто-то хотел ехать быстрее. Хью полагал, что проведет в экипаже меньше времени, чем если вернется в Лондон, а потом, неделю спустя, отправится в Беркшир. Но все же поездка будет настоящим безумием. Кто-то (Хью не знал, кто именно, но точно не Дэниел: у того никогда не хватало мозгов на подобные вещи) разработал маршрут, отметил все гостиницы (вплоть до указания количества номеров в каждой) и объяснил, где кому следует проводить ночь.

Хью надеялся, что на этой неделе никто не поедет к Смайт-Смитам, иначе в гостиницах просто не останется свободных номеров.

– Вы не едете домой, потому что ваш дом уныл и скучен, – заметил Дэниел, хлопнув его по спине. – И у вас нет экипажа, так что если надумаете возвращаться в Лондон, придется просить об одолжении кого-то из друзей моей матери.

Хью открыл рот, чтобы что-то сказать, но Дэниел еще не закончил:

– Я уж не говорю, как сложно добраться в Уиппл-Хилла из Лондона. Наверное, в экипаже найдется место рядом с бывшей няней матушки, но если нет, можно попробовать заказать место в почтовом дилижансе.

– Вы все сказали? – осведомился Хью.

Дэниел поднял палец, словно собирался договорить, но передумал:

– Да.

– Вы очень жестоки.

– Просто говорю как есть. Кроме того, почему вы не хотите приехать в Уиппл-Хилл?

Хью мог привести всего одну причину.

– Праздновать начнем сразу, как только прибудем, – добавил Дэниел. – И все это великолепие будет продолжаться до свадьбы.

Трудно даже представить, что есть человек с душой, более легкой и полной радости, чем Дэниел Смайт-Смит. Хью знал, что отчасти Дэниел обязан этим грядущей свадьбе с прекрасной мисс Уинтер, но, по правде говоря, он всегда легко заводил друзей и никогда не унывал.

Зная, что разрушил жизнь именно такого человека, Хью страдал еще больше, когда Дэниела сослали в Европу, и очень удивился, что Дэниел вернулся к прежней жизни в Англии как ни в чем не бывало, в прекрасном настроении и без жалоб, в то время как большинство горели бы жаждой мести.

А Дэниел, напротив, поблагодарил Хью – за то, что нашел его в Италии, за то, что отозвал гончих отца, и, наконец, за дружбу.

Хью подумал, что готов для него на все.

– Да и что вам делать в Лондоне? – гнул свое Дэниел, жестом приглашая Хью следовать за ним по подъездной аллее. – Сидеть и заниматься устным счетом?

Хью молча смотрел на него.

– Я подшучиваю, потому что восхищаюсь.

– Неужели?

– Это поразительное умение, – твердо сказал Дэниел.

– Даже если из-за него вы были ранены и вынуждены бежать из страны?

Он сказал леди Саре правду: иногда единственным выходом остается юмор висельника.

Дэниел резко остановился. Лицо стало серьезным.

– Вы, надеюсь, понимаете, – продолжил Хью, – что мои математические способности – единственная причина успеха в карточных играх.

Глаза Дэниела, казалось, потемнели – но всего на мгновение, – и лицо тут же приняло выражение спокойного смирения.

– Все давно закончилось, Прентис. И жизнь каждого из нас вернулась в прежнее русло.

«Твоя – да», – подумал Хью, но тут же возненавидел себя за эту мысль.

– Мы оба были идиотами, – тихо продолжил Дэниел.

– Вполне возможно, но только один из нас бросил вызов, – вздохнул Хью.

– Я мог его и не принять, – напомнил Дэниел.

– Не могли. Иначе общество отвергло бы вас.

Кодекс чести, принятый у молодых лондонских джентльменов, – пусть глупый, но священный: если мужчину обвиняли в шулерстве, приходилось защищаться.

Дэниел положил руку на плечо Хью:

– Я простил вас, а вы, надеюсь, простили меня.

Нет, не простил: просто потому, что прощать было нечего.

– Но я часто гадаю, – едва слышно добавил Дэниел, – простили ли вы себя.

Хью не ответил, и Дэниел решил не настаивать. Тон его снова стал веселым:

– Так что едем в Уиппл-Хилл, пировать. Кто-то будет пить, но все будут веселиться.

Хью коротко кивнул.

Дэниел говорил ему, что больше не пил спиртного: с той роковой ночи не притрагивался к алкоголю. Иногда Хью подумывал последовать его примеру, но бывали вечера, когда боль становилась нестерпимой, требовалось ее притупить.