В 5 ЛЕТ: по заданию отца я хожу по этажам нашего многоквартирного дома и ворую вещи, которые оставляет консьерж у дверей соседей. Одежду, доставленную из химчистки, посылки и даже бутылки с молоком, которые одной семье, жившей этажом ниже, доставляли с фермы где-то в Висконсине, хотя на дворе стоял 1986 год. И заметьте, мы не были бедны.

Позже отец объяснял мне, что просто ничего не мог с собой поделать: в России, если кому-то хватало ума оставить молоко без присмотра за дверью, его непременно оттуда забирали и рассказывали об этом всему городу, а потом в пивнушке все дружно хохотали над людьми, которые считают себя такими богачами, что могут оставлять молоко на крыльце. Тогда же он просто говорил мне, что наши соседи выставляют за дверь вещи, которые им больше не нужны, и любой может брать оттуда все, что ему нравится. Он примеряет свежевыглаженные оксфордские рубашки и отправляет меня обратно с теми, которые не подошли, и я вешаю их на дверные ручки владельцев.

В 8 ЛЕТ: в супермаркете «Доминикс» отец рассовывает по карманам моего пальто девять баночек икры. Я знаю, что это воровство, но слишком сильно увлечена игрой в маму-рыбу, чтобы задуматься о морали. Я — рыба, а это — миллионы крошечных яиц, которые я несу вверх по течению.

В 15 ЛЕТ: я списываю на выпускном экзамене по алгебре. Это оказывается на удивление просто, и никто ничего не замечает. Я готовлюсь к угрызениям совести, но совесть молчит.

С 17 ДО 20 ЛЕТ: употребление алкоголя в несовершеннолетнем возрасте и прочие серьезные, но и без меня широко распространенные нарушения закона. Ничего такого, от чего стал бы открещиваться кандидат в президенты.

С 23 ДО 26 ЛЕТ: кража из Публичной библиотеки Ганнибала более сотни книг, которые я сочла второсортными, одного степлера, одного десятилетнего мальчика и нескольких стопок бумаги для принтера.

Размышляя над этим теперь, я поняла, что все мои проступки, за исключением употребления алкоголя, были так или иначе связаны с воровством. Ответы для математического теста, икра, накрахмаленные рубашки. Даже в истории с леденцом присутствовало что-то воровское: я как будто тайком высунула руку и ухватила этого мальчика прямо за его глаза, жадно смотревшие на конфету. Возможно, все мы изначально запрограммированы на свой вид преступности. Лжецы всегда будут лгать, воры — воровать, а убийцы жестоки с самого рождения. И конкретная форма наших грехов зависит от обстоятельств: от того, насколько глубоко на дно забросила нас жизнь, от того, насколько плохо воспитали нас родители. И от того, кто войдет к нам в библиотеку и перевернет Вселенную с ног на голову.

Когда мы заправились и купили шоколада, чтобы не клонило в сон, наличные у нас совсем закончились.

— Посчитай мелочь, — попросила я и протянула Иэну пластиковую коробочку с монетами.

Он высыпал деньги себе на колени и стал раскладывать монеты стопочками.

— Угадайте, сколько у нас долларов, — сказал он наконец.

— Около двух?

— Нет, один. И еще двадцать центов. Но можно сказать, что у нас один доллар в миллионной степени. И тогда получится, что мы миллионеры!

Теперь, когда мы определились с пунктом назначения, время шло быстрее, и пейзаж за окном стал гораздо привлекательнее с тех пор, как мы въехали в пригороды Чикаго. Мои родители живут на Лейк-Шор-драйв, в квартире, которая стоит больше, чем я могла бы заработать за пятьдесят лет. Обычно я об этом помалкиваю. И денег у родителей никогда не беру — отчасти из-за того, что точно знаю: большую их часть отец заработал незаконно и вовсе не на торговле недвижимостью. Русская мафия в Чикаго куда могущественнее, чем принято думать.

Вряд ли отец за всю свою жизнь хоть раз причинил кому-либо физический вред, зато он вытворяет очень странные вещи с цифрами. Откуда ни возьмись в числах появляются дополнительные нули, в десятичных дробях перемещаются запятые, пропадают целые банковские счета или, наоборот, обнаруживаются новые. Его друг, владелец туристического агентства, в восьмидесятых сел за решетку за то, что распечатывал друзьям фальшивые документы об оплате билетов. А другой его товарищ, владелец ресторана, несколько лет назад бесследно исчез.

— Ух ты, какое тут все резное! — воскликнул Иэн, когда мы подъехали к дому.

Он имел в виду замысловатый орнамент, вырезанный над центральным входом в дом моих родителей. У меня на лобовом стекле с прошлого раза осталась здешняя наклейка, поэтому охранник сразу махнул рукой в сторону подземного гаража, и я припарковалась на родительском месте, которое как раз пустовало.

— Ты бывал в Чикаго? — спросила я Иэна.

Когда мы въезжали в город, спросить как-то не довелось: я вся ушла в собственные мысли, а Иэн был занят тем, что высовывал голову в окно и, рискуя отморозить уши, высматривал вдали верхушки высотных зданий.

— Нет, но я много раз был в Сент-Луисе. Правда, в неинтересных местах.

Сверкающий новый лифт поднял нас на четырнадцатый этаж, я открыла дверь, и мы вошли в гостиную с белой кожаной мебелью, стеклянным журнальным столиком и окном во всю стену, за которым виднелось наполовину замерзшее озеро.

— Круто! — закричал Иэн.

Он перегнулся через спинку белоснежного дивана и прижался лицом и ладонями к стеклу.

— А можно, мы будем есть на балконе? — спросил он.

Приближалось время обеда.

— Слишком холодно, — ответила я. — Чикаго — Город ветров.

Я показала Иэну, как пользоваться телевизором, и тут же в ужасе об этом пожалела: а что, если он увидит себя в новостях?! Но Иэну очень быстро удалось отыскать «Никелодеон», и я успокоилась. Я оставила его в гостиной, а сама приняла душ и надела мамину белую блузку, белый шерстяной свитер и бежевые хлопковые брюки. Мама носила одежду на пару размеров больше, но я так хотела переодеться в чистое, что мне было все равно. Грязные вещи я затолкала в стиральную машину, встроенную в шкаф в стене ванной комнаты. Иэн пожелал стирать свои вещи отдельно и самостоятельно.

Мы обнаружили в морозилке равиоли со шпинатом, и еще я открыла баночку маринованных овощей из кладовки. Для себя я выбрала в баре бутылку шираза — думаю, очень дорогого.

— Вы алкоголик? — спросил Иэн.

— Пока нет, — ответила я.

Мы сидели за длинным стеклянным обеденным столом, и Иэн пришел в неописуемый восторг от того, что сквозь стекло столешницы видны его ноги. Он делал вид, как будто пинает снизу стоящие на столе тарелки.

— Вы здесь выросли? — спросил он.

— Да. Мы поселились в этой квартире, когда мне было два года.

— А где ваша комната?

— Ее переделали в библиотеку. Смешно, правда? Я тебе потом покажу.

За окном стемнело, и я с удовольствием наблюдала, как ночь превращает окна в черные зеркала. Снизу каждые несколько минут доносился вой сирен — звук, который всегда был связан для меня скорее с ощущением домашнего тепла, чем с трагедией, даже сейчас, когда я не могла отделаться от мысли, что это едут за мной. На магистрали в тот день мимо нас проехала «скорая» с включенной сиреной, и я чуть не умерла от страха. Но отсюда, из дома, отдаленные звуки машин экстренных служб казались не более чем непременными атрибутами городского шума, они подбадривали и напоминали, что и без нас жизнь за окном идет своим чередом, равно как и смерть, и большинству людей в мире нет никакого дела до незадачливой библиотекарши и мальчика, которого она, сама того не желая, похитила. Мне нравилось стоять здесь и смотреть на улицу с высоты четырнадцатого этажа. В голову пришли строки из Роберта Фроста: «На время бы покинуть эту землю»[55]. Небоскребы, березы, добрый бокал вина.