Даже теперь, пять лет спустя, я знаю, что вся моя Россия, та, которая существует в моем представлении, — ложь. Моя ментальная карта родины предков усеяна выдумками, как старинные карты Атлантического океана — изображениями русалок и морских чудовищ. Вот здесь, к северу от Москвы, находится шоколадная фабрика отца; вот тут, спускаясь по лестнице, останавливается Раскольников; здесь Иван Ильич перевешивает гардины; тут течет река Волга, кишащая беженцами; там семенит по улицам гоголевский нос; тут отчаянные граждане швыряют камни в памятник Сталину; там убегают в ночь дети Романовых, и их карманы набиты золотом; а вон там, наверху, раскинулась Сибирь, и мой дед пробирается домой сквозь сугробы. Через мою Россию проходит одна-единственная тоненькая линия правды: дорога, по которой наш школьный хор ехал из Перми в Екатеринбург и оттуда — в Челябинск, от концертного зала до собора, мимо бетонных стен, покрытых граффити, и мимо деревенских домиков с развешенным во дворе бельем.

Но, с другой стороны, ведь и Америка была для моего отца и его товарищей ложью, пока они сами не ступили на здешнюю посадочную полосу: туалеты, которые никогда не засоряются; поющие на улицах дети; на каждом углу — по кинозвезде; и сигареты «Мальборо» бесплатно. Возможно, в каком-то смысле они и теперь продолжали жить в Америке своей мечты. В краю молочных рек и кисельных берегов — и, кстати, да, если так, то отчего бы в холле многоквартирного дома не появиться бесплатным бутылкам с молоком? А в магазине — бесплатному меду?

Интересно, а на какую выдумку способна я сама? И что определяет нашу фантазию: природа или воспитание? Оглядываясь на те дни, я задаюсь вопросом, насколько реальным было мое представление об Иэне. А еще я пытаюсь понять, насколько правдиво запомнилось мне наше с ним путешествие и все, что он говорил в дороге. И еще я все думаю, что, возможно, я все-таки видела в зеркале заднего вида, как он плакал, но вытеснила это из памяти.

И вообще иногда я задаюсь вопросом: а произошло ли все это на самом деле? По утрам, прежде чем открыть глаза, я пытаюсь напомнить себе, что на самом деле никуда не уезжала из Ганнибала, и надо только попытаться стряхнуть с себя этот затянувшийся сон. Или пытаюсь вспомнить, что на самом деле нахожусь за решеткой. Но когда я все же решаюсь открыть глаза, то вижу перед собой стену своей новой квартиры, и тут уж ничего не поделаешь. Может быть, поэтому я предпочитаю собственной спальне новую библиотеку, в которой теперь работаю: глядя на миллионы книжных корешков, можно представлять себе миллион разнообразных финалов. Оказывается, это сделал дворецкий, а может, я все-таки вышла замуж за мистера Дарси или отправилась смотреть, как девочка катается на карусели в Центральном парке, или, может, мы на наших утлых суденышках боремся с течением, а проснувшись утром, открываем глаза и обнаруживаем рядом Аттикуса Финча.

Или даже лучше: я ведь могу представить себе, что это рассказ, который еще не написан, и есть время все изменить.

Иэн лег спать рано, уж слишком ему понравилась комната и надувной матрас. Родители сварили кофе и засыпали меня вопросами о Дженне Гласс. Мы перебрались за стол, и я изо всех сил старалась сохранять вертикальное положение, казаться бодрой и абсолютно спокойной.

— Напомни-ка мне, кто это, — попросила мать.

Я с облегчением вспомнила, что в прошлом году увезла все свои школьные альбомы в Ганнибал, и мать не может отыскать там Дженну и увидеть ее кудрявые черные волосы и огромные глаза. С таким же успехом я могла бы сказать родителям, что мать Иэна — я сама.

— Наконец-то у тебя приключение, — похвалил меня отец.

— Ну какое же это приключение, я просто помогаю.

Он посмотрел на меня с видом заговорщика, как бы говоря: «Послушай, мы с тобой вместе таскали у соседей одежду, вернувшуюся из химчистки. Так у тебя появился первый кашемировый свитер».

— Хорошо, хорошо, — сказал отец и сосредоточился на кофе, пока мама расспрашивала меня о попытке самоубийства Дженны Гласс.

— Несчастный мальчик обнаружил ее в таком виде? — спросила она.

Я успела рассказать, что Дженна проглотила целый пузырек таблеток, что я не знаю, какие это были таблетки, и что она вовремя позвонила в 911.

— Нет, — ответила я. — Он в это время был в школе.

— Он ходит в твою Латинскую?

— Нет, в другую.

— А где его отец?

— Никто не знает.

Все мое детство прошло вот так — в попытках отчитаться за обеденным столом о каждом событии прошедшего дня. У меня были пятерки по физике, потому что мать заставляла меня по нескольку раз пересказывать ей во всех подробностях каждый эксперимент, который мы проводили в школьной лаборатории. В конце концов она все-таки ушла спать, и я тоже собиралась пойти, но тут отец перегнулся ко мне через стол и спросил:

— Тебе, наверное, не помешают деньги?

Он произнес эти слова чуть ли не с триумфальным видом, ведь я четыре года отказывалась брать у него деньги, и он знал, что на этот раз я вынуждена буду принять его предложение. Отец совал деньги людям с той же страстью, с какой семья моей матери запихивала во всех еду, и так же смертельно обижался, если ему отказывали.

Я скрестила руки перед собой на холодной стеклянной столешнице и опустила на них подбородок.

— Вообще-то не помешают, — призналась я. — Дело в том, что я была не готова к этой поездке, все произошло очень быстро, и непонятно, как долго мне придется здесь пробыть. Но я, конечно же, все тебе отдам.

Он пошел в библиотеку, где спал Иэн, и минуту спустя вернулся с конвертом, полным купюр по пятьдесят и сто долларов. Позже я сосчитаю деньги — в конверте была тысяча.

— Это моя заначка на экстренные случаи, — объяснил отец. — Отдавать не нужно. «Мерседес» взять не хочешь? Отличная машина. Твоя развалится посреди дороги. Рухлядь — она и есть рухлядь.

— Да нет, спасибо, — отказалась я.

Во-первых, я не собиралась оставаться в Чикаго, а во-вторых, отцовская машина наверняка будет привлекать внимание полиции куда больше, чем моя. Начать с того, что он купил ее у человека по имени дядя Коля, который в действительности не приходился мне никаким дядей и занимался только тем, что оказывал всевозможные услуги русским — другой работы, насколько можно было судить со стороны, у него не было. К тому же отец уже год как потерял свои иллинойсские водительские права и водил машину по другим, которые каким-то хитрым способом добыл в Колорадо — у него там была недвижимость.

— Куда ты после Чикаго? — спросил он.

— Домой, — ответила я. — В Миссури.

Он снова посмотрел на меня взглядом сообщника по делу кражи вещей из химчистки:

— А на самом деле куда?

Кажется, в ответ я покраснела, а что сказать — не знала. Впрочем, бояться было нечего. Не мог же отец обо всем догадаться, а если даже ему это и удалось, было похоже, что мой поступок отчего-то вызывает у него гордость.