Ефим Петрович снова разлил коньяк по рюмкам.

– Даже так?

– Да, к сожалению, времена были такие… специфические. Полагаю, нечто подобное предчувствовали оба, если скрывали родство. Чекист благородного происхождения – подозрительно. Дело заведено с подачи московских уполномоченных, однако вел его Озерцов лично, и допрашивал он, и представление на расстрел составлял тоже он. Скажу больше, расстреливал тоже он, лично, из «нагана», принадлежавшего Корлычеву.

На этот раз коньяк почему-то отдавал едкой горечью, Руслан пожалел, что закусить нечем.

– Дед обращает на этот факт отдельное внимание. Якобы таким образом Озерцов оказал уважение и выполнил последнюю просьбу… закончил игру.

– Какую?

– Американка… – Ефим Петрович, опрокинув рюмку, занюхал выпитое рукавом халата, будто потреблял не благородный коньяк, а водку. Происхождение пролетарское, что ли, сказалось? Или приобретенная привычка? – Сейчас, правда, ее чаще называют русской рулеткой, а тогда считалось, что пришла она с Дикого Запада. Одна пуля в барабан и…

– К виску и на спусковой крючок. – В Руслановой голове появилась мысль. Шальная мысль. Дикая мысль. Объясняющая некоторые странности произошедших убийств.

– Вот именно. К виску – и до свиданья. Так вот, по признаниям Озерцова, в рулетку они играли часто, особенно в первый после смерти супруги Озерцова год. И поскольку оба оставались живы… странно, конечно, и теории вероятности противоречит, но однако же было… наверное. – Речь Кармовцева начала путаться, неужто опьянел? С двух-то рюмок?

Да нет, устал человек, столько-то говорить.

– Остались живы… и уверились в том, что Мертвый Крест и вправду проклят. Еще? – Не дожидаясь согласия, Кармовцев разлил коньяк. – Устаю, понимаете ли, и нервы, нервы… а это успокаивает. Так вот, возвращаясь к кресту… он действительно мертвый, понимаете?

– Нет.

– Мертвый! – Кармовцев хлопнул по столу. Все-таки несмотря на малое количество выпитого, опьянел он изрядно. – Мертвый, потому что тот, кто его носит, живет одолженной жизнью, за которую приходится платить другим… спасенный убивает спасителя… высший смысл наследования… цикличность… и поэтому пуля не брала… как заговоренный… если только рукой того, кому судьба быть палачом… с такими нельзя играть… особенно в рулетку.

Ефим Петрович икнул и, схватив со стола бутылку, глотнул из горла.

– Озерцов подох-таки… в тридцать восьмом… туберкулез, еще в тридцатом обнаружили, все думали, что вот-вот уже… его и репрессии не тронули, потому что одной ногой в могиле, а он до тридцать восьмого дотянул… женился опять… ребенок… ему крест и перейти должен был… по наследству.

– По наследству? – А вот это уже было интересно, очень интересно.

– П-по наследству, – повторил Кармовцев. – Дед потом, уже после войны, встретил жену Озерцова в Москве… она там обосновалась… снова замуж вышла… а крест точно у нее был… дед купить хотел, не продала… сказала, исчез… вместе с Олеженькой. Врала, наверное… ребенок-то был… Сергеем звали. Дед узнавал… Зря врала… с подобными вещами не шутят. Опасно.

Крест, «наган», русская рулетка… линии пересекались, линии сходились. Осталось мелочи – отыскать этого самого потомка Никиты Александровича Озерцова.

Знать бы еще, где его искать.

Утро изменило многое, следовало принять решение, что делать дальше… жить? Наверное. Оксана спала на моем плече, рука затекла, и пора бы вставать. Медлю, разглядывая мою нежданную судьбу. По-прежнему некрасива, черты лица грубоваты, кожа с мелкими оспинами, а тяжелые волосы пахнут дымом и дегтярным мылом.

Некрасива, необразованна, наивна, но отчего тогда я не представляю себе дальнейшей жизни без нее? И что мне делать? Она будет ждать, что я поступлю как честный человек, однако же… не готов.

Не сегодня.

Оксана не произнесла ни слова, молча встала, молча оделась, молча ушла… стало пусто, тошно, одиноко. Стало непонятно, для чего жить, и нужно ли вообще… револьвер в ящике стола, но начинать затянувшуюся игру сначала я не стал, после вчерашнего происшествия все мои метания казались глупыми, не имеющими смысла и самого права на существование.

К дьяволу сомнения, к дьяволу вопросы, к дьяволу все…

Из дому я выходил без определенной цели – Озерцов позволил сегодня «отдыхать», – однако же недолгая прогулка по городу, и я оказался у знакомого серого здания. Госпиталь… верно, следует зайти, сказать, что жив… и что волей либо неволей вынужден сменить работу.

Мое возвращение в госпиталь Федора Николаевича совершенно не обрадовало. Более того, он, как мне показалось, испугался неких неясных, но возможных «последствий», видимо, уже узнал о назначении бывшего пациента.

– Отпустили? – взгляд Харыгина стал вдруг неприятно цепким, будто бы Федор Николаевич силился узреть подтверждение грядущей беды. И ладно бы только он, я спиной ощущал взгляды других людей, не менее внимательные и тоже испуганные. Люди видели, как я подымался по ступеням, люди знали, что за мной «приходили», люди желали услышать, почему меня забирали и, гораздо важнее, почему отпустили.

– Неужто отпустили, Сергей Аполлонович? А мы, признаться, вот… разнервничались… беспокойное ныне время.

– Беспокойное. Позвольте с вами побеседовать. Желательно бы наедине.

Харыгин кивнул, машинально потянулся к переносице, но вспомнил, что очков нет, и одернул руку. И еще больше смутился.

Сегодня комната, которую Федор Николаевич временно занял под кабинет, показалась мне еще более неприглядной, и даже не столько в силу откровенной бедности, сколько в силу беспорядка, царившего внутри. Хоть бы полы помыть догадались, что ли.

– Рад, от всей души рад вас видеть, – Федор Николаевич вымученно улыбнулся. – А у нас вчера инспекция была… народная… целый день убит на разговоры, однако же путем голосования решено каждую пятницу проводить собрание. А кому, спрашивается, проводить? Нам с вами? И ведь отчет потребуют, всенепременно потребуют… и пайки урезали.

Вздох. Папироса в дрожащей руке, самокрутка, внутри табак-горлодер, но иных не достать, по нынешним временам и самокрутки – почти роскошь. Не знаю, с чего я медлил сообщить об уходе. Получить порцию презрения или сочувствия – тут уж как повезет, – и навсегда забыть о грязно-сером здании с разбитой лестницей да развороченной статуей во внутреннем дворе.

– И о чем же вы хотели побеседовать? Нечто важное, полагаю… сейчас все важное, и с каждым днем важнее да важнее.

– Федор Николаевич. … – Я решился, точнее, решился-то я еще вчера и, вообще, мог бы сюда не возвращаться, однако подобный образ действий меня не устраивал. – Я больше не буду работать в госпитале.

– Не будете? – он не удивился. – Все-таки… проблемы?