– В некотором роде. Со вчерашнего дня зачислен в штат ОГПУ в должности секретаря, – говорю нарочито четко и по-казенному, так мне проще.

– ОГПУ? Никита? Ну да, конечно… следовало предположить… ожидать… крестник ваш… неприятная личность, однако не лишен чувства благодарности… вернее, того, что понимает под благодарностью. Сделал предложение, отказываться от которого было неблагоразумно? Вы не подумайте, я ни в чем вас не обвиняю и даже кое в чем завидую… ОГПУ – место довольно выгодное, однако же и опасное. Вы уж поосторожнее, Сергей Аполлонович… не злите его.

Ташка умерла.

Моя Ташка-Наташка умерла. Моя сестра, которую я не видела чертову уйму лет, мой единственный родной человек в этом безвкусном мире…

Оглушающе больно. Ослепляюще страшно. Голос в телефонной трубке был профессионально-вежлив и даже выразил сочувствие.

Да плевать мне на его сочувствие и вежливость! Мне плохо, настолько плохо, что хочется лечь на пол и лежать, просто лежать, не шевелиться, пока не сдохну.

Принц, заскулив, уткнулся мордой в колени. Принц тоже выражал сочувствие.

– Уйди. Пожалуйста. – Я почти не слышу себя, но вот странно, оглохнуть не боюсь. Уже все равно. Ташка ведь умерла.

Она звонила, каждый вечер звонила. Она хотела приехать, когда Данила попал в больницу, но не решалась оставить бизнес, а я сказала, что ничего не нужно оставлять, все под контролем, врач хороший, и больница тоже, и лекарства, и Ташкин приезд ничего не изменит.

Это я виновата в случившемся. Она ведь могла приехать и остаться в живых.

Сумерки, дождь, плохая видимость и мокрая дорога. Человек, имени которого я не знала, не справился с управлением. Он сбил Ташку и бросил ее умирать под дождем. Его найдут, мне обещали, что найдут и, быть может, даже посадят. Лет на пять. Или десять. Но ведь Ташку это не вернет?

Нужно собираться.

Похороны. Поминки. Девять дней и прочие ритуалы. Нужно ехать в этот ее Кисличевск.

И Даниле сказать. Господи, как я скажу Даниле, что Ташки больше нет?

А он все понял, сам, по выражению моего лица, и только тихо спросил:

– Мама? Она ведь умерла, да?

Умерла.

Теперь, когда есть причина плакать, слезы вдруг исчезли. Умерли.

Для поездки пришлось одолжить Костиков джип, неуклюжий, громоздкий, но вместительный. Ехали молча. Два дня в полном молчании. Два дня адской тишины, от которой я почти свихнулась. И еще два – подготовки к похоронам.

Заказать гроб, отпевание в церкви, ресторан… Ташкина смерть из трагедии превращалась в череду мелочей, обязательных для исполнения. Старушки в черных платках, женщины и мужчины, которых я не знала, но которые отчего-то считали нужным подойти и выразить сочувствие. А в глазах любопытство и невысказанный вопрос – неужто та самая московская сестра?

Барыня, как обмолвился кто-то, а я услышала, только одно это слово, но и его оказалось достаточно, чтобы притихшее было чувство вины вспыхнуло с новой силой.

Похороны не запомнились, осталось удивление – женщина, лежавшая в гробу, была совершенно мне незнакома. Это не Ташка, у Ташки чудесные каштановые локоны, мягко отсвечивающие золотом, а у этой, чужой, короткая стрижка лисье-рыжего цвета. Там, в гробу, не Ташка-Наташка, а кукла, которую отчего-то пытаются выдать за мою сестру.

– Надо же, как живая, – со вздохом произнесла одна из старушек, и подружки ее согласно закивали. Стая галок, не воронов и даже не ворон, а мелких, бестолковых галок.

– Ненавижу, – буркнул Данила. Не знаю, кого он имел в виду, но я обрадовалась: первое слово за несколько дней.

Потом был ресторан, дорогой по местным меркам, недавно отремонтированный, но все равно провинциальный от неровного, местами уже протертого пола до официантов, сонных, неторопливых и отчего-то обиженных на весь свет. Ресторан запомнился в деталях, вроде крошечного скола на ободке хрустальной рюмки и хлебных крошек, рассыпавшихся по белой скатерти.

Данила не пил, ему нельзя. Старушки, видя подобное безобразие, качали головами, выходило до того синхронно, что в горле запершило. То ли так и не пролитые слезы, то ли истерический смех.

Говорили речи, долгие и правильные. Пили, много и правильно. Поминали, тоже правильно. Вообще это были очень правильные похороны.

Только вот я не могла отделаться от впечатления, что мы с Данилой тут лишние.

А потом одна из теток, грузная, взопревшая в лаково-черной броне траурного платья, краснолицая и пьяная даже с виду, поднялась и громко, чтобы все слышали, поинтересовалась:

– Что, довел мать до могилы? – Она смотрела на Данилу, а я – на нее, на бисеринки пота, запутавшиеся в темных усиках, на растекшуюся, частично съеденную помаду, на подбородки, подпертые воротником платья.

Смотрела и не могла понять, чего ей надо.

– Довел… а я говорила Наташке, что тебя лупить надо… а она не слушала, теперь вот… в могиле… в земле сырой… – Тетка заголосила, запричитала, а остальные гости, собравшиеся в ресторане, с вежливым молчанием наблюдали за этим представлением.

Сочувствовали горю. Соглашались.

– Пойдем, – я дернула Данилу за рукав, он посмотрел растерянно, беспомощно, так, что мне захотелось убить пьяную дуру. Вместо этого повторила: – Пойдем отсюда.

– Нельзя, – моментально зашептала соседка слева, бледная, сухопарая, похожая на засушенного сверчка. – Близким родственникам не положено вот так уходить. Неправильно.

– Плевать. Дань, идем давай, нечего здесь делать.

Ташкина квартира пахла свечным воском, ладаном, хвоей. Зеленые лапки тянулись от двери на улицу, иглы лежали и в коридоре. В комнате молчаливым свидетельством недавних событий – закрытые тряпками зеркала и две табуретки, на которых стоял гроб. Данила сел на одну, я на другую. На разговор не осталось сил, но молчание убивало.

– Та тетка, в ресторане, кто она?

– Евгения Степановна, наша соседка… они с мамой дружили.

Снова молчание. Переполненным запахами воздухом невозможно дышать. Я только сейчас понимаю, что снова в состоянии ощущать запахи, но вместо радости ощущаю лишь тоску и чувство вины.

– Это я, – Данила облизал губы. – Я во всем виноват…

– Глупости.

– Нет, не глупости. Ты просто не знаешь, не понимаешь… я должен был передать кое-что, я передал, а они сказали – украл, сказали – три дня, чтоб найти и вернуть. Я хотел… это из-за меня ее… и меня тоже. И хорошо, если убьют.

Может, тогда не будет настолько больно.

Виноват, виноват, виноват… слово крутилось в голове, царапало буквами-шестеренками. Хотелось взять – да с размаху головой об стену, чтобы выбить боль, избавиться от нее. Не поможет, только если сдохнуть.