В конце книги я прямо написал об этом: постепенно я начинал догадываться, что самое трудное и самое правильное – писать то, что есть и как есть, даже если пишешь о далеком прошлом.

В аккуратном сквере сегодняшнего Валансьена почти всегда безлюдно, можно долго и спокойно разглядывать памятник Ватто. Вокруг тихая провинциальная площадь, тесно заставленная машинами; легкая пыль лежит на их крышах, и такая же пыль на плечах и завитых локонах бронзового живописца. Рядом с городом угольные копи, мутная дымка постоянно висит в валансьенском небе, а ветер приносит не дыхание моря, как прежде, а горьковатый запах шахт… <…> Неподвижна статуя из темной с изумрудно-зелеными потеками бронзы – спокойно смотрит на скучную площадь изящно и чуть небрежно одетый господин, похожий не столько на самого Ватто, сколько на персонажи созданных им галантных празднеств…

И здесь спас меня и мою книгу о Ватто Париж:

Нет больше фижм и шелковых камзолов, нет мушек и шпаг. Но и в современном Париже есть немало того, что впервые увидел и написал Ватто. Отсвет пристального его взгляда угадывается в неуловимой изменчивости света и теней в душах склонных к размышлениям французов, в их глубоко спрятанной ранимости, во внезапной застенчивости уверенного в себе парижанина, в тонкой элегантности стариков, в насмешливой замкнутости улыбчивых, но не слишком веселых женщин, в умении радоваться, не забывая о печали и, главное, о том, что печаль одного не так уж интересна другим. Вот спускается по ступеням Дворца правосудия парижанка в адвокатской мантии, она несет ее серьезно, но с той грацией, что позволяет вспомнить о маскарадном домино, и, глядя на нее, усталый шофер такси подмигивает в зеркальце пассажиру; мелькает яркое пятнышко платья в глубине Люксембургского сада; золотистые облака бросают теплые блики на тусклый мрамор балюстрады в парке Сен-Клу; веселый взгляд прохожего скользнул по лицу сидящей за столиком кафе дамы, мелькнула и растаяла на ее лице тень улыбки, и разошлись, забыли друг о друге люди; важно рассматривают картины в художественных галереях знатоки; играет на гитаре итальянец в свете ночных фонарей у Сен-Жермен-де-Пре и напевает, и даже чуть-чуть танцует – все это Париж сегодняшний, и все это – Ватто. Он растворился в тысячах лиц, в великом множестве им открытых душевных движений, он неуловим и вездесущ.

Мой стакан невелик, но я пью из своего стакана.

Альфред де Мюссе

Побывав в Париже в 1980-м и в 1982-м, я не рисковал более мечтать о загранице. В стране наступали иные времена, многое переменилось и в моей жизни.

Осенью 1988 года случилось удивительное событие.

Еще на подъеме ранней гласности ленинградское издательство «Аврора» заключило со мной договор на альбом о Марке Шагале, художнике, как и большинство эмигрантов, бывшем прежде у нас под запретом. А окончательно разрешили издавать книгу о нем только к концу 1980-х.

(Удивительный художник. Он, если можно так выразиться, исчерпаем. Извлекая из сознания лавину взволнованных и тонких ассоциаций, Шагал помогает писать о себе: он таинствен, наивен, современен и архаичен, в нем библейская мудрость и острота адепта Парижской школы, провинциальная простота и психологические бездны, о которых он и сам вряд ли подозревал, судя по удивительно напыщенным и банальным суждениям, изложенным в его книге «Моя жизнь». Я писал о нем с коленопреклоненным восхищением. Написав – почти потерял к нему интерес. Он словно бы иссяк, хотя картины его радуют меня, как и раньше. Здесь осталась для меня некая загадка.)

«Аврора» собиралась издать моего Шагала с помощью французского издательства «Cercle d’Art» и несколько раз пышно принимала французских партнеров. Естественно, в Париж не раз ездил и директор «Авроры». А тут, либерализма ради, подначили французов – мол, пригласите нашего автора.

Те пригласили, и дело пошло по накатанной колее.

Издательство командировало меня в Париж. Раньше такое было возможно только для партийных и больших начальников, что почти одно и то же.

Прежние строгости увяли, а новая бюрократия еще не подняла голову: мне как-то легко и стремительно оформили документы. (Авроровский стукач, правда, сказал мне строго: «Вы, разумеется, член партии?» – «Нет», – ответил я беспечно, но с некоторым злорадством. Но все это уже было скорее инерцией, империя рушилась.)

Я никогда не бывал на Западе «по делам» и впервые был встречен не как бедный родственник, а как важный гость, как я сам, без суеты, надрыва и унижений. В подземном паркинге аэропорта Руасси темно-синий «рено» директора издательства «Cercle d’Art» Филиппа Монселя с подмигивающими хозяину фарами (невиданное по тем временам чудо), отель «Дю Буа» на рю дю Дом у самой авеню Виктора Гюго – пять минут неспешной ходьбы до площади Этуаль, голубые, под шелк обои ар-нуво, мини-бар («Он к вашим услугам, фирма платит!»), французская двуспальная кровать с валиком, цветной телевизор. И первые в жизни солидные командировочные от издательства, а не подачка от родственников.

Вечером обед у Монселя, знакомство с его женой – милой дамой-юристкой в очках – и детьми. Угощали чем-то восхитительным, впервые в жизни слушал музыку на компакт-диске – тоже чудо, о котором я и представления не имел. Снова все впервые: я в гостях у своего издателя.

Следующее утро – воскресное, пленительное, солнечное, но сентябрьское, не жаркое. Я осознал себя в реальном Париже. Мимо давно знакомой drugstore[20]вышел на Этуаль. По воскресеньям автобусы почти не ходят, в метро не хотелось, и я вдоль всей авеню Елисейских Полей спустился до Конкорд, где стоял целый табун восхитительно реставрированных старинных автомобилей; водители в очках-консервах, перчатках с крагами, кожаных регланах – начинался парад ретромашин.

Потом бульвар Сен-Мишель, 68, дом, в который я уже многократно приходил «в последний раз» и вот пришел опять, повидать уже разведшуюся с непостоянным дядюшкой «тетю Мэри».

«Ваш приезд мне очень выгоден», – сказал мне Монсель за первым же официальным завтраком в ресторане «Les Ministères» на той же рю дю Бак. (Блекнущий шик под ар-нуво, красный бархат диванов, томные узоры на матовых стеклах, устрицы в шуршащем льду, прохладное шабли, неслышные официанты, великолепные сыры, меню в кожаных переплетах – вся эта неслыханная роскошь для приехавшего из Советского Союза автора!) Учитывая несомненную дороговизну завтрака, стоимость гостиницы, обозначенную на афишке в комнате, и полученные мною командировочные, я решил, что мой хозяин мне льстит или шутит. Ничуть не бывало. «Когда приезжал ваш директор, – объяснил Монсель, – приходилось платить переводчику тысячу франков в день, кроме того, вечером на „высокого гостя“ нападала тоска. Мы предлагали ему билеты в театр, даже в „Комеди Франсез“, но он мялся и просился посмотреть что-нибудь „более французское“, иными словами, стриптиз, конфиденциально, но с переводчиком и за счет фирмы. А работы у нас не было никакой».