– Нам – конечно…

Нина накинула на плечи старую шалёнку, прижалась к тёплому боку печи. Нет, хорошо в доме, позёвывала она. Стены кругом крепкие, подоконники крашеные. Двери – ладно подогнанные. А входная – обитая с двух сторон, дерматином… И чердак тёплый. Отец с Антоном все старые опилки оттуда вычистили в позапрошлом году. Новых, сухих, с лесопилки целых три машины привезли и в полметра засыпали! Оттого воздух в доме держится тёплый и лёгкий – сосновый.

Вот только чужой никчёмный человек лежит за перегородкой, и похрапывает, как у себя дома… Зачем он, залётный, здесь, морщилась Нина. Ни для какого дела не годный…

– Ещё не хватало, чтоб и в Буяне под землю нас загнали! – всё бормотала Бронислава, возмущаясь. – Нет, мы – не крысы, по норам-то сновать.

– А ты бы не храбрилась, – остановила её Нина. – Что, мало народа они после революции под землю засунули, на смерть, в шахты да в рудники? Агитаторы? И теперь засунут…

– Ты погляди, росомаха, с чем он к нам тогда заявился, – качала головой Бронислава, снова вспомнив агитатора. – Оккупант хренов. Хотел, значит, чтоб и тут нас бы поверх земли не осталося, как в Москве!.. «Будет и у вас цивилизованный мир!» Разгрозился. Со слабой-то височной костью… Кость эта самая, височная, у него такая тонкая, Нин, оказалася, как бумажка! Вынули там, на суде, снимок рентгеновский. Затребовали из проявки. А на нём – череп его с костями. И правда, говорят, треснутый как ночной горшок – череп-то… И зачем они, с такими височными костями никудышными, под наши кулаки лезут, Нин? Уж сидели бы, где сидят. По городам. Виски бы себе наращивали. Горе с ними!

Нина только фыркнула:

– Так ему, росомахе-то, что? Череп-то треснутый, говорят, и не его на снимке был. Он этот снимок вроде за триста рублей у доктора купил. Почти что задарма. А наш дядя Стёпа Кормачов за всех, один, в тюрьму ушёл!.. А сам только один раз и стукнул. За «народ, веками править не способный».

– Да нет, говорю же – за «вечно бабье» он агитатора приложил! Я хорошо слушала… Ну, первым, видишь, ударил. И агитаторова родня городского суда запросила. Наш бы суд по-другому рассудил.

– Вот, до суда доводить не надо было. Приехал, да и уехал бы, целёхонький, как завуч! – рассуждала Нина про агитатора и расстраивалась. – И наплевать бы на него. Нет, избили. Да не в потёмках, на дворе, а на виду у всех: на собрании! Нашли, где меры принимать.

– А чтоб не ездили тут, порчу бы не разносили… – ползала Бронислава вокруг полушубка, приставляя к нему школьную старую линейку. – Чтоб другим ездить неповадно было. Это уж – так надо, Нин. Что ж теперь!.. А волю им только один раз дай – всё: их с шеи-то ведь потом не скинешь… Нет, если чужие с хорошими посулами или с взятками заявляются – большая кровь за ними на детей, на внуков потом упадёт! Без большой крови, Нин, уж так и знай, не обойдётся… Напёрсток что-то никак не найду. Обыскалась прям… Она сроду и была везде потом, большая кровь, где пришлых-то впускали. Гражданская война так и получалась. Что в Шерстобитове, что в Ключах… А наши, буянские – нет: не впускали. И старики старые у нас как ведь сроду говорили? «Чужой, хоть и добрый будь человек, а всё лучше – повесить!»… Стычки потом не миновать. Одного чужого впустишь, тыщу своих из-за него похоронишь! Это – с исстари счёт такой идёт. Веками проверено.

– Вот! Ты же и сказала! Сама знаешь, чего из-за них выходит. Из-за чужих… Смертоубийство да тюрьма, – оглянулась Нина на Кешин храп, прерывающийся временами. –

Я же поэтому говорила: «гони ты его». Не ещё почему… От людей уже стыдно. Куда ни зайдёшь, про него одного везде толкуют. И смеются: «Город сказал, Город ораторствовал, Город приходил, Город в магазине кого-то митинговал…» Отправь ты его, откуда он приехал! А то как бы и у нас беда в доме не стряслась… Ой, стукнет его Витёк – и сядет… Ты что, тюрьмы своему сыну хочешь? Витёк его терпеть не станет, точно говорю!.. Гони! Пока не поздно!

Нина смолкла и теперь сосредоточенно размышляла о чём-то, стоя над матерью. Та, ползая на четвереньках, уже срезала лезвием полоску меха с гладкой стороны, по намыленной тонкой черте, и задерживала дыхание от усердия – чтобы пальцы не дрогнули невзначай.

– А ты не бойся, Нин, – успокоила её Бронислава, разводя разрезанную кожу в стороны и легко разнимая мех. – Оно же по-разному бывает. Вон, парень-то у Зуевых, без всяких приезжих в тюрьму сел. В город как уехал, так полгорода там вдребезги разнёс. Сколько богатых магазинов раскурочил! И кто ему теперь виноватый, что он сел? Зуеву нашему?..

– Так он же для кого грабил? – села Нина на половик, у печки. – Он, Зуй, у богатых забирал, в бедные дворы узлы с одеждой по ночам кидал. Деньги-то по карманам в одежду эту рассовывал. Для людей для бедных. Справедливость Зуй наводил! Все говорят.

– Ну и сам, передают, не плохо поживал, – отмахнулась Бронислава. – По ресторанам-то как гулял! С песнями да с плясками-трясками! Не больно праведник большой… А дедушке его кто виноватый был? Кто?!. Сроду варнаки – эти Зуевы. Что Зуевы, что Тетёркины – каторжаны были. Из века в век… С большой дороги вернутся, отсидятся – ага: щас опять верёвками подпояшутся. Ножики за пазуху и айда на большие дороги. Ты уж наших тоже лишнего-то не защищай. По ним, по дорогам, не одни ведь только виноватые ездят. А и не виноватые ни в чём, ни перед кем, небось, под ножи тоже попадают.

– Ну, своих-то здесь на тыщу вёрст никто не трогал. Никогда! – возразила Нина с обидой. – А чужие – пускай боятся. И десятой дорогой нас объезжают. Мы же целей будем.

Бронислава тем временем взяла приготовленную иглу с коричневой ниткой. Но вскрикнула на первом же стежке.

– Батюшки-светы! Гляди-ка, под ноготь ушко-то себе загнала, – разглядывала она большой палец с наливающейся алой каплей. – Больно что-то, ломит прямо до локтя.

– …Нет, хоть как, а тулку я от Антона – спрячу! От греха подальше. Пока этот здесь, – решила Нина, не сводя взгляда с капли. – За Антона я что-то боюсь. Как бы он правда не пальнул. По Городу-то. Из двух стволов… Возмущается сильно Антон. Каждый день.

– А и спрячь! – охотно согласилась Бронислава, посасывая палец, чтоб скорее зажил. – Он спокойный-то спокойный, Антон. Да мало ли? Все они у нас спокойные. Пока не схлестнутся… Наша тулка, старая, в сундуке спрятана, в чулане, он про неё не знает. А эту, кормачовскую, спрячь, конечно. Что ж теперь!.. Под сено вон засунь. Под низ самый. Небось и под сеном не испортится. Смажь только получше, из маслёнки отцовой. Да не разбирай ружьё-то! Ты его потом сама – и не соберёшь. А так: прям в дырки прыскай. Как из клизмочки. Там дырки есть, с блошиный глазок. В них… Оно, масло, само потом по суставам-то по железным разойдётся.

Они помолчали.

– А то гляди – сама бы я смазала! – подняла голову Бронислава. – Без Антона разобрала бы вон, на кухонном столе. Да собрала бы. Там хитрого нету.

– Смажу как-нибудь, – повеселела Нина. – Отец меня, маленькую, хорошо учил, да тётка Матрёна. Я помню, как… Ещё в газету оберну, тулку. Вон, в «Советскую Россию». И в одеяло старое… Правда что, спрячу от греха. А то прямо сердце жмёт, и всё тут! Схватятся, думаю, не сегодня-завтра. На ровном месте.