* * *

Когда двери моего салона закрылись, это было очень грустно — как развод. Моя детская любовь не умерла, а просто испарилась. Женщины перестали носить шляпы.

В то время как я занимался закрытием магазина, мне позвонила редактор рубрики моды из Women’s Wear Daily. Она пригласила меня на ланч и познакомила со своим боссом — Джоном Фэйрчайлдом-младшим. За последние три года он превратил превосходную, но очень скучную газету о моде в самое противоречивое издание в модном мире. Раньше Women’s Wear Daily называли «Библией моды», теперь это был «Новый завет».

Каждый день байеры и дизайнеры первым делом открывали эту газету, чтобы посмотреть, кого разнесли в пух и прах, а кто стал новой звездой. Джон проделал великолепную работу, и я пристально следил за революцией, которую он устроил в модной журналистике. Когда он позвал меня на ланч, я тут же ответил отказом — не хотел, чтобы мной манипулировали. Мистер Фэйрчайлд мог уничтожить дизайнера в угоду сенсации. Но редактор сказала, что я зря боюсь и мне понравится наша встреча. Мы пообедали, и оказалось, что мы на одной волне: в нас обоих бурлил мятежный дух. Я совсем позабыл про все гадости, которые недавно прочел в его газете, а он вдруг взял и попросил меня вести колонку. Я ответил решительным отказом, заявил, что «я не писатель и делаю ошибки даже в своем имени». Но тут же поведал ему про вечеринку, на которой побывал накануне, и о том, как безошибочно я чувствовал, что в моде происходит революция. Джон так разволновался, что позвонил в газету и велел отменить текущий репортаж на первой странице и поставить вместо него мою статью, которую я написал тут же, в дубовом зале St. Regis, сопроводив ее смешными маленькими карикатурами женщин, которых видел на приеме (художник газеты потом нарисовал на их основе потрясающие скетчи). После ланча мы пошли в редакцию, где все редакторы отдела моды обозлились на меня и жалели, что я вообще открыл рот. Арт-отдел тоже посматривал на меня косо. Я провел в редакции час и к концу чувствовал, что совершил какое-то преступление, хотя на самом деле редакторы злились не на меня, а на Джона. Оказалось, он частенько возвращался с обеда, притаскивал с собой какого-нибудь любопытного персонажа из мира моды и велел сотрудникам срочно заменить передовицу, над которой те до этого работали. При этом всем в редакции приходилось задерживаться допоздна, разрабатывая новую идею. Разумеется, именно благодаря этой тактике обновленная газета стала пользоваться такой популярностью. Джон был открыт всем новым идеям и, без всяких сомнений, его можно назвать одним из величайших независимых издателей нашего времени.

После закрытия салона я два месяца путешествовал по Америке на автобусах и останавливался во всех крупных городах, чтобы понаблюдать за жизнью обычных людей. Это был потрясающий и очень отрезвляющий опыт, ведь я мало где бывал в своей стране. Путешествие стало для меня откровением. Южные штаты, Юго-Запад, Западное побережье, бескрайние пшеничные поля Среднего Запада… Я понял, что слишком долго прятался за пальмами в горшках нью-йоркской гостиницы Plaza. Реальные женщины не живут такой жизнью, не наряжаются, как советуют им глянцевые журналы.

Ни в Канзас-сити, ни в Новом Орлеане, ни в Шайенне женщины, кажется, вовсе не интересовались модой. Их мечты были более приземленными: новый дом, красивая машина и интерьер — все это интересовало их гораздо больше одежды. Как выяснилось, битва за место на модном олимпе ведется исключительно в Париже, Нью-Йорке, Лондоне и Риме. Конечно, я видел хорошо одетых женщин на званых обедах и ужинах, но не было той модной истерии, которая мне, по правде говоря, нравилась. В маленьких эксклюзивных бутиках, где продавалась одежда от лучших дизайнеров, мне всегда давали один ответ: да, женщины покупают красивую одежду, но берут ее с собой в путешествие в Нью-Йорк и Париж и только там и носят. Таким образом, я заметил одну интересную тенденцию в американском обществе. Почему в своих родных городах все так боятся быть собой? В самых смелых нарядах в Нью-Йорке всегда расхаживают приезжие. Как будто в родном городе они не чувствуют себя достаточно уверенно. То же можно сказать и о ньюйоркцах. Клиентки часто признавались, что носят мои безумные шляпы в Европе, но только не в Нью-Йорке. Видимо, американки слишком озабочены тем, «что люди скажут». Или им нужно выбраться в незнакомое место, где их никто не знает, чтобы освободиться от комплексов.

При этом я заметил одну странную вещь: дамы со Среднего Запада, как ни парадоксально, всегда покупали потрясающие шляпы, пальто и платья лишь потому, что те им нравились. Больше всего интересной одежды мне встретилось на улицах Чикаго; безусловно, люди здесь чувствовали себя более раскрепощенно, чем в Нью-Йорке. В Чикаго статус никого не интересовал. Никто даже не задумывался о том, узнает ли какая-нибудь великосветская нью-йоркская кумушка в его наряде вещь от известного кутюрье.

Дизайнерам не мешало бы раз в три года выбираться из своего обжитого угла и путешествовать по стране!

* * *

Вернувшись из путешествия, я тут же взялся за коллекцию экстравагантных масок птиц для оформления витрин в Bonwit Teller. Изготовление масок давало мне полную свободу самовыражения: не нужно было подстраиваться под покупателей. Семикомнатная студия в Карнеги-холле стала мне не по карману, да и места там было для меня одного многовато. Поэтому я дал объявление в New York Times и сдал половину студии очаровательной английской писательнице Джин Кэмпбелл (как я впоследствии узнал, она происходила из древнего шотландского рода). Джин поселилась в квартире со своим мужем Норманом Мэйлером — они только что поженились, — и мы стали жить все вместе. Как-то утром миссис Нильсен, которая неизменно являлась на работу в восемь часов, помогала мне шить маски для Bonwit Teller. Я вышел погулять с собакой, и тут мистер Мэйлер спустился по лестнице и продефилировал через всю мастерскую в ванную в одних трусах. Миссис Нильсен, дама с викторианскими манерами, чуть не лишилась чувств. Оказалось, она не знала, что муж миссис Кэмпбелл теперь живет с нами. А самое смешное, мистер Мэйлер даже не заметил ее и не извинился! Чтобы поддержать мир в семье, я переехал в студию поменьше на этаже повыше. Из окон открывался ошеломляющий вид на Гудзон, а с северной стороны — на Центральный парк. Две стены были полностью остеклены от пола до потолка, высота которого равнялась пяти метрам. Жить там было одно удовольствие — все равно что на верхушке дерева. (В прошлой жизни я, наверное, был птицей и в этом гнезде чувствовал себя как дома.)

В конце сентября мне позвонил Джон Фэйрчайлд и спросил, почему я так ему и не перезвонил. К тому времени я уже научился не стесняться людей и честно ответил, что редко звоню кому-либо в Нью-Йорке, так как люди первым делом решают, что мне от них что-то нужно. Джон рассмеялся и ответил, что хочет снова пообедать со мной. Во время нашей второй встречи он совершенно меня очаровал. Наши взгляды на моду совпадали. К концу обеда он убедил меня написать пару статей и прислать их в газету. В тот же вечер, страшно волнуясь, я пошел на вечеринку в Plaza и, как только начал по привычке наблюдать за гостями и смотреть, кто во что одет, у меня возник такой прилив вдохновения, что я написал три колонки и отправил их Джону. Тот немедленно напечатал мой репортаж, и меня взяли на работу, причем платили больше, чем где-либо в городе: двести семьдесят пять долларов за три колонки. Когда я называл свой гонорар другим редакторам рубрик моды в ведущих нью-йоркских газетах, те не верили своим ушам. В газетах всегда платят очень мало.