— Вы прекрасно говорите по-ордусски, мсье-ага, — в полном обалдении сказал он. — Примите мои соболезнования и наилучшие пожелания… То есть… э… Одну минуту, я доложу, — не сдюжив светской беседы, секретарь ретировался.

Действительно, Богдан пробыл в одиночестве не более минуты. Потом кожаная дверь в кабинет снова распахнулась, и перед Богданом предстал начальник Асланiвського зиндана унутренных справ Абдулла Нечипорук.

Абдулла понравился Богдану. Энергичный, быстрый в движениях, крепкий. Умное, жесткое лицо. Простая, без вычур чалма – не то, что наверченный на голову секретаря Гур-Эмир. Широко и стремительно шагая, Абдулла подошел к Богдану и тоже протянул ему обе руки.

— Бонжур, мсье, — с трагическим надрывом сказал он. — Поверьте, весь Асланiв буквально сражен. Мы делаем все, что в наших силах! Когда вы прибыли? Вы вполне понимаете меня? Я, к сожалению, не парле… па. Но Исмаил сказал, вы в совершенстве владеете…

— Сегодня утром прибыл, — ответил Богдан. — Заселился в готель – и сразу к вам.

На лице Абдуллы проступило некое легкое сомнение. Он коротко обернулся на секретаря. Потом снова глянул на Богдана.

— Мсье так замечательно говорит по-ордусски… — немного вопросительно начал он.

— Нет-нет, — доброжелательно сказал Богдан. — Я не француз. Я ордусский подданный, житель Александрии.

Абдулла снова коротко покосился на секретаря – но того уже не было. Он поразительным образом мгновенно усох и исчез где-то в агаве.

Когда Абдулла снова повернулся к Богдану, лицо его было уже совсем иным.

— Но Жанна – действительно моя жена, — добавил Богдан.

— Вам нужно было бы встретиться со следователем, — вежливо, с отчетливым холодком проговорил Абдулла, — Вероятно, ему понадобятся ваши показания. Но его сейчас нет в городе. Я, поверьте, всей душой вам сочувствую, но я очень занят. Оставьте ваш адрес и телефон у секретаря. Когда следователь вернется из поездки, он с вами свяжется. Прошу простить…

Он явно собирался распрощаться, но Богдан одной рукой мягко взял его за локоть, а другой показал на висящий над дверью очередной запрет: «Цзиньчжи шо!..»

— Ну и что? — уже явно раздражаясь, небрежно и презрительно спросил Абдулла.

— Вы не могли бы пояснить, единочаятель, — спросил Богдан, — как это следует понимать?

Абдулла брезгливо стряхнул руку Богдана.

— Послушайте, — отчеканил он ледяным тоном. — Вы ведете себя вызывающе. То, что вы житель улусного центра, не дает вам никакого права допрашивать меня, слугу асланiвського народа, в моем же собственном кабинете! Я могу сейчас…

— Вы совершенно правы, — примирительно сказал Богдан, — но ведь это не допрос, а только вопрос.

— Исмаил, — лениво сказал Абдулла, — вызови охрану. Пусть его выдворят отсюда с позором.

Богдан поправил очки.

— Честное слово, я не хотел, — проговорил он, доставая золотую пайцзу. — Я здесь действительно как частное лицо.

Абдулла претерпел еще одну быструю метаморфозу, на какой-то момент став воистину черным. Желваки его единожды вздулись, и тут же опали.

— Прошу простить, драгоценноприбывший преждерожденный единочаятель, — сказал он. Исмаил, показавшийся было из-за агавы, не увидев пайцзы и не понимая, что именно произошло, тем не менее верхним чутьем почувствовал: произошло нечто начальству крайне неприятное; и на всякий пропал снова. — Мы здесь все места себе не находим из-за происшедшего, нервы на взводе… в том числе и у меня. Прошу простить. Почему вы не сообщили заблаговременно?

— Но я правда не хотел бренчать регалиями. Я обычный ордусянин, у которого пропала жена, причем странно пропала. Не похоже на что-то… э… бытовое.

— Да, я понимаю. Идемте в кабинет.

— Ласкаво рахматуемо, — улыбнулся Богдан, глядя в ледяные глаза Абдуллы. — Я не собираюсь вас отрывать от дел, единочаятель Нечипорук. Просто мне хотелось бы как-то участвовать. Тоже нервы, но… Поговорить со следователем, который ведет это дело, поговорить со свидетелями. Вот, скажем, чета ибн Зозуль. Ведь это во время визита к ним, или сразу после него пропали профессор Кова-Леви и моя супруга. О Зозулях совсем ничего не слышно, где они? Я хотел бы с ними встретиться. Это частная просьба, прошу понять меня правильно.

— Я понимаю вас правильно, преждерожденный единочаятель Оуянцев-Сю. Вполне правильно. Мне нужно некоторое время, чтобы подготовить материалы и свидетелей. Вы не хотите пока побеседовать с начальником уезда?

— У меня нет дел к единочаятелю Кучуму и я совершенно не рвусь отнимать время еще и у него. Но я был бы счастлив воспользоваться случаем и засвидетельствовать свое почтение.

— Идемте. Я провожу вас – и безотлагательно займусь выполнением вашей просьбы.

Как всегда, стоило Богдану добиться своего – и ему делалось неудобно перед тем, кто вынужден был ему уступить. Он очень переживал, когда с ним не соглашались, когда не получалось убедить собеседника в своей правоте, — но переживал стократ горше, если собеседник, оставаясь при своем мнении, по тем или иным причинам вынужден бывал уступить. Не соглашался, а подчинялся. Богдан терпеть не мог настаивать. Всю жизнь ему хотелось, чтобы все кругом были свободны, но при том сходились бы во мнениях и желаниях. Он понимал, что так бывает не часто, но…

Вот почему он был столь рад, когда Господь послал ему воистину единочаятеля – Багатура Лобо.

— Не стоит спешить, я же не тороплю и не подгоняю вас, единочаятель, — сказал Богдан. — Скоро мне, к тому же, ехать на воздухолетный вокзал. Прилетает… э-э…

Он осекся. Почему-то ему не захотелось говорить «отец старшей жены». Хотя тут, в мусульманском Асланiве, его поняли бы как нельзя лучше – но он помнил, что Жанна просила не упоминать о ее положении при французском профессоре; стало быть, она все же этого положения стеснялась в глубине своей загадочной европейской души. И сейчас, в отчаянной ситуации, здесь – он не мог произнести ни единого слова, какое могло бы как-то задеть, обидеть или унизить его любимую.

— …Мой близкий родственник. Он тоже озабочен судьбой моей юной супруги. Просто я просил бы держать меня в курсе, и устроить все же – ну, хотя бы вечером – встречу с Мутанаилом ибн Зозулей.

— Исполню, преждерожденный единочаятель, — сказал Абдулла. — А теперь не угодно ли все же – к драгоценноруководящему единочаятелю Кучуму?

— Буду рад.

Они вышли из приемной. Энергично, но без суетливой спешки пошли по коридору. Мягкий ковер глушил шаги.

— Так все же – что означает этот странный запрет? — снова спросил Богдан, указав на висящий и здесь, в коридоре, приказ «Цзиньчжи шо!..»

— Трудно сказать в двух словах, — отрывисто произнес Абдулла. — Прошу сюда. Можно бы и на лифте, но так короче… Городской меджлис проголосовал запрещение публичного использования ханьского наречия, как оскорбительного для слуха подданных. А мы, средоточие государственной жизни, должны неукоснительно выполнять волю народа. Понимаю, — сказал он, предупреждая новые вопросы, — для вас это странно. Если бы не последовавшие события, мы постепенно сняли бы возникшее напряжение. Но после того, как слух множества асланiвцев был травмирован некоторыми ханьскими фразами, в городе произошли беспорядки… Мелкого, хулиганского уровня, поэтому мы не ставили в известность улусное руководство, своими силами справились. Но в ходе беспорядков погиб человек.