Кай прозяб у себя на балконе в холодном воздухе, набравшемся той мистической прохлады, что после захода солнца налетает на бухты, как орда призраков.

Он оделся. Ему пришло в голову, что он уже несколько дней не оказывал внимания Мод Филби, и он решил сегодня же ее навестить.

Его вообще одолевал рой самых разнообразных мыслей. Он думал о своей машине, о Барбаре, о Мэрфи, о юном Хольштейне и пришел к выводу, что жить и ожидать чего-то впереди — замечательно.

Он знал, отчего такие мысли пришли именно теперь, и это было еще одной причиной, почему он любил подобные ситуации.

Продолжая зябнуть, он прошел в ванную и пустил воду. В ванной было тепло, она блестела никелем и кафелем. Набирая пригоршнями крупную ароматическую соль, он сыпал ее в ванну. Тело охватило блаженство, как бывает в Исландии, когда с холода заберешься в теплую постель. Потом кожу обжег холодный душ; дело довершило махровое полотенце.

Фиола и Льевен, прихватив с собой врача, поднялись по бульвару Де Монте-Карло и встретились с Каем в «Кафе де Пари».

Машина взяла курс на Гранд-Корниш, делая поворот за поворотом, пока не свернула на ответвление дороги, которое вело к Коль-дель-Арм. С одной стороны взгляд упирался в каменные стены, с другой открывался вид на скалу Монако, где тускло светились редкие огоньки и расплывались в дымке очертания бухт. С каждой минутой становилось все светлее. Заблистало море, и заалели вершины Приморских Альп.

Когда они подъехали к плато, где располагались площадки для гольфа, взошло солнце. Фиола взглянул на часы. Они прибыли точно вовремя. Оставив машину возле площадок, они пошли пешком к условленному месту.

Там еще никого не было. Но слышалось, как вверх по дороге едет какая-то машина. Доносились приглушенные гудки, порой сильнее, когда машина шла по направлению ветра, слабее, когда виток серпантина уводил ее за скалу.

Льевен стал всматриваться и удивленно сказал:

— Только двое, но возможно…

Взаимное приветствие было сдержанным.

К удивлению Фиолы и Кая, приехали О'Доннел и Шаттенжюс. Шаттенжюс — злобно-серьезный, О'Доннел — весьма озабоченный.

Они остановились в ожидании и тихо переговаривались. О'Доннел еще раз вернулся к дороге и через несколько минут пришел назад, качая головой.

Шаттенжюс сделал жест, означавший, что хватит ждать, и подошел к Фиоле.

— Давайте сверим часы.

— Шесть часов десять минут.

— Стало быть, десять минут сверх обговоренного времени. Я должен, к своему прискорбию, заявить, что нам со вчерашнего вечера не удалось найти виконта Курбиссона. Поэтому мы и не можем объяснить, по какой причине он не явился. Судя по обстоятельствам, я пока могу сделать только один вывод, что, должно быть, какой-то несчастный случай или совершенно неотложное дело помешали виконту сообщить о себе. Прошу вас принять это мое заявление и до выяснения подробностей не ставить нам в вину тщетность наших усилий.

Фиола был испуган и посмотрел на О'Доннела, а тот с выражением безнадежности сказал:

— Он не ночевал дома…

Льевен положил руку на плечо Фиоле и стал прислушиваться. Все умолкли и напрягли слух. Ветер донес до них шум еще одной машины.

— Доктор, — попросил Фиола, — нам не видно, кто едет, пожалуйста, отойдите немного назад.

Кто-то торопливо к ним приближался. Шаттенжюс вдруг снова стал чопорным и отошел в сторону. Между деревьями показался Курбиссон.

Он был бледен и взволнован. С почти отсутствующим видом поздоровался со своими секундантами и заговорил с ними. Шаттенжюс хотел подойти к Фиоле, однако Курбиссон остановил его усталой улыбкой. Он был совершенно сломлен, однако у него еще хватило выдержки самому довести дело до конца.

За день до этого, когда все уже было согласовано, он хотел повидать Лилиан Дюнкерк, однако утром ее не застал.

Во второй половине дня он пришел опять, настроившись на то, что Лилиан Дюнкерк его не примет, и находя для этого тысячи причин.

К его удивлению, он был допущен к ней сразу. Он застал у нее веселую компанию, чего тоже никак не ожидал, и не имел ни малейшей возможности поговорить с ней с глазу на глаз о том, что рвалось у него с языка.

Она обращалась с ним так, будто бы ничего не произошло. Он присоединился к гостям, силясь быть любезным, и ждал, пока все уйдут. Когда оставалось всего несколько человек, ему удалось перехватить Лилиан Дюнкерк в соседней комнате.

Курбиссон хотел попросить ее о встрече, но не успел: она сама любезно подошла к нему и протянула руку.

— Прощайте, Рене. Пожалуйста, не надо мне ничего объяснять. Было бы огорчительно видеть вас в трагических ролях. Прежде чем вы до этого дойдете, вам предстоит прожить еще немало лет. У вас есть все данные. Прощайте…

Он хотел говорить с ней, убеждать, действовать, хотел совершить нечто грандиозное, но все это стало ненужным: прощание было окончательным.

И он пустился часами бродить по улицам. Его окликали фиакры. Возле него останавливались автомобили. Он чувствовал себя, как человек, у которого в крови змеиный яд и он должен ходить, ходить, автоматически, без конца.

Он бродил по старому городу, поднимался по крутым улочкам, бродил без отдыха, отчаявшийся и отупевший.

Внизу, на террасе казино, между пальмами, горели фонари, спускаясь к самому морю. Вокзал сиял пестротой, будто детская игрушка, и на фоне моря рисовалась округлая площадка для стендовой стрельбы.

Курбиссон тихо разговаривал сам с собой, произносил заверения, мольбы, — все то, что не успел высказать. Была уже поздняя ночь, его одежда стала влажной от тумана. Вдруг он почувствовал голод, такой сильный и необоримый, что у него подкосились ноги. Он зашел в первую попавшуюся открытую дверь — в маленькую харчевню, где сидели местные жители, спросил хлеба и фруктов, жадно и быстро все съел, положил деньги на стол и отправился дальше.

В конце концов он очутился возле небольшого отеля. Ему показалось невозможным проделать весь путь обратно и вернуться домой, он больше ни о чем не думал, взял комнату и почти мгновенно погрузился в сон.

Один раз он проснулся, зажег свет и попытался сосредоточиться. Вспомнил, что должен известить своих секундантов, и решил, что непременно за ними заедет. Его судьба казалась ему теперь другой, чем накануне, та успела куда-то отодвинуться, но пока еще недалеко.

Он понял, что сам во всем виноват, и ему показалось, что за последние несколько часов он стал намного старше. В своем доселе беззаботном существовании он углядел новые цели и в эту ночь принял важные решения.

Он надеялся, что уже переборол себя, и не понимал, что кризис только усугубился, ибо за всеми его планами стояло желание отвоевать с их помощью Лилиан Дюнкерк.

Потом он снова заснул и в крайнем изнеможении не услышал звонка будильника. Своих, секундантов он на месте уже не застал, так как опоздал на полчаса, и теперь погнал машину вверх, на плато, к площадкам для гольфа, с еще неясным, внезапно пробудившимся намерением проявить себя наилучшим образом и сделать что-нибудь значительное и верное.