С улыбкой легкой наблюдали мы за этой суетой и потугами жалкими Аттилы новоявленного. Доподлинно знали мы, сколько людишек сумел собрать Баторий под знамена свои: пять тысяч польских и четыре тысячи литовских всадников, к ним полторы тысячи венгерских и немецких рейтар, пехоты было менее пяти тысяч, из них большинство трансильванских подданных Батория и немецких ландскнехтов. На пушки же и припас огненный денег совсем недостало, в первый год Баториева похода было у него всего сто пушек, во второй — семьдесят пять, а в последний — двадцать, меньше, чем в потешной батарее нашего с братом Иваном детства. И с эдакой-то силой намеревался Баторий воевать землю Русскую!

Но вызов требовал ответа. Царь Симеон постановил выдвинуться к границам Ливонии, не ради войны, а только чтобы остановить зарвавшегося королька видом рати своей. Для этого не стал беспокоить многочисленные гарнизоны, близь городов русских стоящие, и казацкие орды, границы наши охранявшие, взял с собой лишь государев полк в сорок тысяч отборных воинов да конницу татарскую, ногайскую, мордовскую, астраханскую и прочую дикую. На границе ливонской и нашел царя Симеона гонец короля польского. С надеждой слушал царь Симеон длинную грамоту Баториеву, которую медленно читал дьяк Андрей Щелкалов, ожидая услышать смиренные мольбы о мире. Но слышал лишь клеветы бессовестные о нарушении нами каких-то договоров, о вторжении беззаконном в исконные земли литовские и польские, о покушении на само существование королевства Польского и насмешки над рассказами о происхождении нашем от древних кесарей римских. И все это для того, чтобы в конце заявить, что отныне он с Божией помощью будет искать управы на нас оружием. Только и всего! Так и сказал бы просто: объявляю вам войну. Ругаться-то зачем? Мужик, он и есть мужик!

Сразу вслед за польским гонцом к шатру царскому прискакал новый гонец, теперь уж наш, с вестью о том, что Баторий вступил в пределы русские. Какое вероломство! Не в том даже дело, что между объявлением войны и переходом границы надлежит зазор оставлять, а в том, что Баторий трусливо направился туда, где его не ждали. Царь Симеон здраво рассудил, что если так уж приспичило Баторию повоевать, то лучшего поля, чем Ливония, не сыскать — спорная, с точки зрения Батория, конечно, земля, изрядно расчищенная для схватки славной. Баторий же устремился к Полоцку, герб которого давно и законно красовался на печати царя всея Руси. Проливать зазря кровь христианскую царь Симеон не желал, поэтому не поспешил преградить путь Баторию, а в досаде вернулся восвояси вместе с войском в Москву, лишь конницу татарскую отпустил немного подкормиться на полях ливонских.

Надеялся царь Симеон и мы все вместе с ним, что завязнет Баторий в войне осадной, что недостанет у него пушек и войска, чтобы взять Полоцк и другие крепости. Тем более что укрепления полоцкие, и так мощные, были исправлены и расширены после достопамятного штурма их неким князем, рвы углублены, стены топорщились новыми пушками, числом более ста, а крепость была снабжена изрядными запасами зелья огненного и продовольствия на случай осады. Вот только гарнизон был мал, по росписи мирного времени, а воевода Шеин, посланный с подкреплениями, неожиданно убоялся рати Баториевой и заперся неподалеку от Полоцка в новой крепости Сокол. Защитники полоцкие, видя свою малочисленность и невозможность оборонить весь город, по русскому обычаю сожгли предместье и укрылись за крепостными стенами. Несколько штурмов выдержали оборонявшиеся, сильно проредив рать Баториеву. Напряжение нескончаемой битвы было столь высоко, что не один раз сам король кидался в гущу атакующих, чтобы поддержать их порыв. Но так и не удалось Баторию сломить упорство ратников русских, сломила их усталость и нестерпимый жар от пожарищ. Приступили к переговорам, и под угрозой взрыва крепости вместе со всем там находившимся Баторию пришлось согласиться беспрепятственно пропустить на Русь и воевод, и рядовых ратников с семействами и всем имением. Ни один не снизошел к уговорам Баториевым поступить к нему на службу и к обещаниям милостей великих! Тогда коварный мадьяр приказал задержать всех ратников, вышедших из крепости, до конца войны, говоря, что негоже возвращать врагу таких верных и сильных воинов. Так узрела вся земля Русская истинную цену лживым посудам Баториевым! И уж защитники крепости Сокол не помышляли о переговорах и сдаче, рубились до последнего воина и оставили врагам лишь мертвые тела свои, черные от усталости, копоти и крови, своей и чужой. Так в остервенении злобы немцы, в войске польском служившие, надругались над останками воинов наших доблестных, особенно же измывались над прахом воеводы Шеина, который так поплатился за медлительность и осторожность свою.

Слухи о поражениях на рубежах западных дошли до Москвы и вызвали волнение среди народа, вылившееся в крики и шушуканье на рынках. Чтобы предотвратить это шушуканье, которое является опаснейшим свидетельством крамолы и бунта, было приказано согнать толпу изрядную в Кремль, к ней обратился дьяк Андрей Щелкалов с такими простыми и убедительными словами: «Добрые люди! Знайте, что король польский коварно взял Полоцк и сжег крепость Сокол. Весть печальная, пали некоторые ратники русские, но гораздо больше мадьяр и немцев, которые составляют войско королевское. Утешимся в сей малой невзгоде воспоминаниями столь многих побед и завоеваний царя православного!» Народ утешаться не пожелал и громкими криками требовал немедленного наказания Польши и Литвы за их коварство. Дьяк Щелкалов спокойно продолжил увещевания: «Государь тверд в нежелании проливать кровь христианскую. Сия твердость требует от всех нас благоразумия. Что же касается поражений воинских, то нет постоянства на свете, счастье изменяет иногда и воеводам нашим, изменит оно и королю заносчивому, неизменно лишь счастье государя православного, помазанника Божия!»

Нечто похожее происходило и в Думе боярской. Некоторые бояре из молодых приступили к царю Симеону с теми же требованиями похода незамедлительного на Вильну и Краков, благо и войско в сборе. С большим трудом сдержал царь Симеон воинственный порыв боярский и направил их мысль к поискам мира. Приказал снестись с вельможами литовскими и убедить их воздействовать как-то на короля Батория, унять его кровожадность, заставить его начать переговоры о вечном мире, о родстве и дружбе искренней. Сам же царь продиктовал письмо к Баторию, в котором впервые, наступив на горло собственной гордости, именовал Батория не соседом, а братом, хотя и не напрямую. Вот что было написано в том письме: «Не хочу осыпать тебя упреками и возражать на упреки встречные, ибо хочу быть в братстве с тобой. Даю опасную грамоту для твоих послов, коих ожидаю с доброжелательством. До того же да будет тишина в Ливонии и на всех границах! А в залог мира отпусти пленников русских, на обмен или на выкуп». Баторий ответил неучтиво, что о посольстве в Москву не может быть и речи, что готов он в виде снисхождения (!) принять послов царских в Кракове, что пленников не отпускают во время кровопролития, что они в земле христианской, следственно, в безопасности и не в утеснении, и в заключение требовал нагло четырехсот тысяч золотых в возмещение его издержек военных. Симеон же вновь ответствовал миролюбиво: «Забудем слова гневные, вражду и злобу. Не в Литве и не в Польше, а в Москве издревле заключались договоры между сими державами и Русью. Не требуй же нового! Здесь мои бояре с твоими послами полномочными решат все затруднения к обоюдному удовольствию государств наших». Было и другое письмо, в котором царь Симеон в знак своей доброй воли предлагал Баторию несколько городков, нам не нужных, в той же Ливонии, отказывался от прав на Курляндию и намекал на возможность других даров земельных, кои надлежит обсудить за столом переговоров.