– И ты, – горько улыбнулась Женя. – Никто не виноват, что жизнь такая. А Алиса… она ничего не поняла и уже всё забыла.

– Я понимаю, – он попытался улыбнуться, – но это сильнее меня.

– Пересиль и это, – пожала плечами Женя. – Пожалуйста, Эркин. И без этого хватает… – она оборвала фразу и продолжила другим тоном: – Ты полежи ещё сегодня, хорошо?

Он кивнул и отвернулся к стене.

Женя собиралась на работу. Уже привычные шумы, непонятные русские слова, шаги… и тишина. Он остался один. Ненадолго, вон уже опять детские шаги на лестнице и стук закрывающейся двери. «Не надо, – мысленно попросил он. – Не подходи, не могу я». Она словно услышала его, не подошла. Возится в своём углу…

А Эллин права. «Гроза освежает». Город выглядел чистым и умиротворённым. Наконец показалось солнце, блестели и искрились лужи, в щелях на тротуаре торчали ярко-зелёные стрелки травы. И встречные казались так же промытыми вчерашним ливнем. Но Жене было как-то не по себе, будто что-то мешало, беспокоило. Она догадывалась что именно, но думать об этом – это опять войти во вчерашнее, а она твёрдо решила забыть об этом, решила, что этого и не было. А решения надо выполнять.

Сегодня Женя была очень активна и усердна в общей беседе, хотя говорили о сущих пустяках. Но любая более серьёзная тема могла нарушить то зыбкое равновесие в ней самой, какое установилось с таким трудом. И весь утренний разговор не удержался у неё в памяти. Будто и не с ней это происходит.

Эркин лежал, отвернувшись к стене. Засыпал и просыпался толчком от вновь и вновь вспыхивавшего страха, от чудящихся прикосновений. И сны, неровные, оборванные, от которых болела голова и мучительно ныла грудь. Будто избили его. Как же он мог так сорваться? Держался, в имении ни один надзиратель не выжал из него просьбы о пощаде, ни один раб не услышал от него жалобы… Держался. И вот… Когда эта сволочь беломордая била его, держался…

…Он не ждал ничего такого, и когда трое белых в странной форме заступили ему дорогу, он спокойно остановился. Они молча подходили к нему, и он поздно заметил, что ещё четверо подошли сзади. Он ждал вопроса, даже угроз, а его стали бить. От первого удара он отклонился, но, когда его схватили сзади за плечи и руки и придержали, подставляя под хлыст, понял, что осталось одно… и вскинул голову навстречу удару. И не упал, его сбили с ног и били уже на земле, топтали. С пьяным радостным хохотом…

…Эркин застонал и сразу услышал лёгкие детские шаги. Опять, опять он не сдержался и вот…

– Эрик…

Он замер, зажмурившись. Может, может примет за спящего и уйдёт…

– Эрик, открой глаза, мне страшно.

Он молча ждал.

– Эрик, не сердись. Тебе больно, да?

В голосе Алисы звенели слёзы. И он не выдержал. Повернулся на спину и открыл глаза.

– Ну что тебе?

– Эрик, я нечаянно, я не хотела.

– Чего? – не понял он.

– Ну, – она осторожно указала пальцем на его глаз. – Я ударила тебя. Я не хотела, правда. Ты не сердишься?

Он смотрел на неё и словно не мог понять, о чём это она говорит. Чего она хочет от него? Алиса шмыгнула носом, удерживая слёзы.

– Нет, не сержусь.

Он сказал это, лишь бы она отвязалась, но она поверила. Глаза сразу высохли, только щёки мокро блестели.

– Я тебе морсу принесу. Там ещё есть? Хочешь?

Он промолчал, но она уже убежала и вскоре вернулась с полной кружкой.

– Вот, пей.

Щёки у неё перепачканы морсом. Видно, сама пила прямо из кастрюли. Он пил маленькими глотками, преодолевая боль в груди.

– Спасибо, – выдохнул он, допив.

– На здоровье, – ответила она, забирая кружку. – Я сейчас отнесу и вернусь. Ты не спи, ладно?

– Почему?

– Ты так стонешь, когда спишь. Мне страшно.

Он усмехнулся её просьбе. Стонать нельзя. Рабские стоны мешают белым господам отдыхать.

Когда Алиса вернулась из кухни, он лежал на спине, глядя в потолок остановившимся взглядом. Это тоже было страшно, но она не рискнула звать его. Алиса залезла на стул у кровати, но он не заметил её…

…Горький запах дыма и вянущей умирающей травы. Звёздное небо и рыже-золотое пламя костра. Кричит ночная птица, да изредка всхрапнёт какая-то из лошадей. Он сидит у огня, обхватив руками колени и положив голову на руки. Губач и Осси спят. Заснул и Мэтт. Или молча терпит. Во всяком случае, его стонов больше не слышно. После окрика из палатки Мэтт замолчал.

– Угрюмый!

– Да, сэр.

Снизу вверх он смотрит на надзирателя. Задремал он, что ли, ведь Грегори спал в палатке и вот стоит над ним, одетый, будто и не ложился.

– Обойди стадо.

– Да, сэр.

Он послушно встаёт и идёт в темноту. Это у костра ночь казалось чёрной, а так… он различает белые неясные пятна спящих телят. Огибая котловину, куда они загнали стадо на ночь, снова выходит к костру. Грегори сидит на корточках у огня. Широкополая шляпа сдвинута на затылок, в зубах зажата сигарета. Остановившись в нескольких шагах, он смотрит, как надзиратель прикуривает от горящей веточки и кидает её в костер.

– Подойди, – Грегори резким коротким взмахом указывает ему место по другую сторону огня. – Садись.

– Спасибо, сэр.

Он садится, как приучили сидеть на полу перед господами ещё в питомнике. Опускается на колени, а затем откидывается назад и садится на пятки. Но в сапогах так неудобно, и он чуть сдвигает тело, чтобы сидеть на земле.

– Как там?

Там – это в стаде?

– Всё в порядке, сэр. Они спят, сэр.

Грегори кивает.

– Через три дня их погонят на бойню.

Это не требует ответа, и он молчит.

– А мы вернёмся в имение. Ты хочешь вернуться, Угрюмый? Ведь ты – индеец, тебе наверняка охота остаться здесь, скакать на лошади и не помнить ни о чём, а? Я бы остался. Здесь вольный воздух и можно жить ни от кого не завися, на воле.

Пьян Грегори что ли, завёл разговор с рабом о воле. Как же, ответит он на такое, подставит себя под плети, ждите, господин надзиратель, поищите другого дурака, сэр.

– Из-за чего ты дрался с Губачом?

Он вздрагивает от неожиданного вопроса. Грегори ждёт, недобро щуря светлые глаза. Он нехотя отвечает.

– Приставал, сэр.

– Значит, он ещё считает себя спальником, – кивает Грегори. – А Мэтта за что бил?

На этот вопрос ответить легко.

– Он взял мой хлеб, сэр.

– Ты хорошо дерёшься, Угрюмый. Я не ждал, что