И снова принялся обшаривать глазами горизонт, исполнившись больших надежд.

Кроме морской болезни, Апельсинку больше ничто не беспокоило: как ни странно, на ней не было ни царапины. Она сидела спиной к гиене, словно чувствуя, что та ей ничем не угрожает. В шлюпке сложилась на редкость причудливая экосистема. Поскольку в естественных условиях гиена с орангутаном не встречаются – гиен на Борнео отродясь не бывало, равно как и орангутанов в Африке, – никто не знает, как они повели бы себя, окажись вместе. И мне казалось совершенно невероятным, даже немыслимым, что эти плодоядные древесные обитатели и плотоядные обитатели саванны могут занять соседние ниши и жить, не обращая друг на друга никакого внимания. Гиена, конечно, почуяла бы в орангутане добычу, после которой еще долго пришлось бы отрыгивать шерсть огромными комьями, зато куда более лакомую, чем какая-нибудь выхлопная труба, да и куда более притягательную, особенно на земле – не на дереве. А орангутан, конечно же, учуял бы в гиене хищника и, всякий раз, слезая с дерева за упавшим наземь плодом дуриана, держал бы ухо востро. Но природа горазда на сюрпризы. И может, все сложилось бы иначе. Уж если козы могут подружиться с носорогами, почему бы орангутанам не ужиться с гиенами? Вот кто стал бы главной достопримечательностью любого зоопарка. Пришлось бы вывесить специальную табличку. Даже знаю, какую: «Уважаемая публика! За жизнь орангутанов просим не беспокоиться! Они сидят на деревьях потому, что там живут, а не потому, что боятся пятнистых гиен. Приходите в час кормежки или на заходе солнца, когда им захочется пить, и вы увидите, как они спускаются с деревьев и безо всякой опаски разгуливают по земле под носом у гиен». Папе бы понравилось.

В тот же день я впервые увидел существо, которое потом стало мне добрым, верным другом. В борт вдруг что-то глухо стукнулось и заскреблось. И через несколько секунд рядом со шлюпкой, так близко, что, нагнувшись, можно было достать рукой, возникла большая морская черепаха – бисса; она неспешно пошевеливала плавниками, держа голову над водой. Вид у нее был совсем неприглядный, даже отвратительный: шероховатый, изжелта-коричневый панцирь фута три длиной, местами облепленный водорослями; темно-зеленая остроклювая морда, губ нет, пара плотно прикрытых носовых отверстий и черные глазки, пристально смотревшие на меня. Взгляд – надменный и противный, как у вздорного, выжившего из ума старикашки. Но самым чудным казалось то, что такое пресмыкающееся существует вообще. В воде она выглядела довольно-таки нелепо, до того неказистой была ее форма в сравнении с гладкими, плавными обводами рыбы. Впрочем, в своей стихии она ощущала себя и впрямь как рыба, чего уж никак нельзя было сказать про меня. Она болталась возле шлюпки несколько минут.

Я ей сказал:

– Плыви и отыщи корабль и скажи им там, что я здесь. Плыви себе, плыви.

Она развернулась и, поочередно отталкиваясь от воды задними плавниками, скрылась с моих глаз.

Тучи, сгустившиеся там, откуда я ждал корабль, и день, мало-помалу клонившийся к вечеру, сделали свое дело – улыбку у меня с лица как рукой сняло. Нет смысла говорить, что та или другая ночь была худшей в моей жизни. Я пережил столько ужасных ночей, что выбрать какую-то одну, самую-самую, было бы трудно. И все же вторая ночь в море осталась в моей памяти как сплошной кошмар, совсем не похожий на леденящий страх первой ночи, потому как я стал привыкать к страданиям, да и подавленность моя, сопровождавшаяся горькими слезами и душевными терзаниями, отличалась от уныния, которое ожидало меня в грядущие ночи: у меня еще были силы в полной мере оценивать свои ощущения. Однако перед той кошмарной ночью был еще кошмарный вечер.

Я заметил, что шлюпку окружают акулы. День скрылся за завесой, которую оставило после себя уходящее солнце. Это походило на беззвучный оранжево-красный взрыв, грандиозную цветовую симфонию, невероятных размеров живописное полотно: настоящий, изумительный тихоокеанский закат, но дыхнувший, однако, впустую, – во всяком случае для меня. Акулы, длиной шесть-семь футов, а одна и того больше, были серо-голубые – шустрые острорылые хищницы с торчащими из пасти смертоносными зубами. Я следил за ними с тревогой.

Самая большая устремилась прямо к шлюпке, словно собиралась напасть. Ее спинной плавник выступал из воды на несколько дюймов. Но у самой шлюпки она ушла вглубь, проскользнув под днищем с устрашающей грациозностью. Потом вернулась, правда, на сей раз держась на расстоянии, и снова исчезла. Остальные акулы еще долго сопровождали нас, скользя на разной глубине: одни плыли у самой поверхности, так, что до них можно было дотянуться рукой, другие – чуть глубже. Среди них мелькали и другие рыбы, большие и маленькие, разных цветов, форм и размеров. Я мог бы разглядеть их поближе, если бы не отвлекся на Апельсинку.

Она повернулась и опустила руку на брезент – в точности, как это сделали бы вы или я, положив руку на спинку рядом стоящего стула, – широким спокойным жестом. Впрочем, до спокойствия ей на самом деле было далеко. С выражением глубокой тоски и печали она принялась озираться по сторонам, медленно поворачивая голову туда-сюда. И забавный образ человекообразной обезьяны тут же исчез. Апельсинка родила в зоопарке двух детенышей, двух самцов-крепышей – одному теперь было пять лет, а другому восемь, – ставших нашей общей с нею гордостью. И сейчас она, как видно, думала о них, вглядываясь в водную ширь с таким же видом, с каким это делал я в течение последних полутора суток. Заметив меня, она никак не отреагировала. Я был всего лишь другим животным, потерявшим все и обреченным на гибель. Мне стало не по себе.

Вдруг послышался отрывистый рык – гиена вышла из оцепенения. Она провалялась в своем закутке весь день. И теперь, упершись передними лапами зебре в бок, вылезла наружу и вцепилась ей зубами в кожную складку. И резко рванула на себя. У зебры с брюха сошла полоска шкуры – словно яркая упаковка с подарка, одним махом, только совсем бесшумно – так, как обычно рвется кожа, поддаваясь с большим трудом. Кровь тут же хлынула потоком. Зебра очнулась и, завывая, фыркая и визжа, приготовилась защищаться. Она взбрыкнула передними ногами, повернула голову и попыталась укусить гиену, но не достала. Тогда она ударила здоровой задней ногой и тогда я понял, что за стук слышал прошлой ночью: зебра била копытом в борт шлюпки. Но попытки зебры защититься еще больше раздразнили гиену – она злобно зарычала, ощерилась и прокусила в боку у зебры огромную дырищу. Скоро ей стало неудобно нападать на зебру со спины, и она взобралась ей на бедра. И стала рвать зубами скрученные кишки и другие внутренности. Она грызла все подряд. Куснет здесь, урвет там… Явно ее ошеломило доставшееся ей роскошное пиршество. Сожрав половину печени, она взялась за бледный шарообразный желудок. Но тот не поддавался, и поскольку бедра у зебры были выше брюха – а тут еще все ослизло от крови, – гиена стала соскальзывать в разверзшееся чрево жертвы. Упершись передними лапами в брюхо, она просунула голову в рану по самые плечи. Потом высунула ее наружу и снова засунула внутрь. В конце концов она примостилась поудобнее, зарывшись в брюхо наполовину. Зебру пожирали заживо изнутри.

Апельсинка уже не могла смотреть на это спокойно. И встала на банку во весь рост. Со своими несообразно короткими ногами и огромным туловищем она напоминала холодильник на погнутых колесиках. Однако же громадные вскинутые ручищи придавали ей весьма грозный вид. В размахе они были больше туловища: одна повисла над водой, а другая, простертая во всю ширь шлюпки, почти доставала до противоположного борта. Апельсинка оскалилась, выставив огромные клыки, и взревела. Рев был протяжный, мощный, резкий – и тем более странный, что издавшее его животное обыкновенно молчаливо, как жираф. Гиену этот взрыв ярости испугал не меньше моего. Она съежилась и отпрянула. Но ненадолго. Через мгновение она уставилась на Апельсинку, вздыбив шерсть на шее и плечах и вздернув хвост. Она снова вспрыгнула на умирающую зебру. И, оскалив окровавленную пасть, ответила Апельсинке пронзительным воем. Их разделяли фута три – с этого расстояния они впились друг в друга пристальными взглядами, широко раскрыв пасти. От истошных воплей у них содрогались тела. Я даже мог заглянуть гиене глубоко в пасть. Тихоокеанский воздух, еще минуту назад разносивший вокруг только пересвист и перешептывание волн, сливавшиеся в простую мелодию, которую в других обстоятельствах я назвал бы умиротворяющей, вмиг наполнился ужасающим ревом, точно в разгар яростной битвы, сопровождающейся ружейной пальбой, канонадой и оглушительными взрывами снарядов. Визг гиены заполнял верхние регистры грянувшей какофонии, рев Апельсинки – нижние, а сквозь них, откуда-то из середины, до меня доносились стоны беспомощной зебры. Мне казалось, что уши мои вот-вот лопнут. Я не смог бы сейчас распознать больше ни единого звука.