Меня невольно затрясло. Я не сомневался, что гиена сейчас кинется на Апельсинку.

Я и представить себе не мог, что дело обернется еще хуже. Но так оно и случилось. Зебра отхаркнула сгусток крови за борт. И через миг-другой шлюпка сильно содрогнулась, потом еще раз. Вода кругом закишела акулами. Они метались в поисках источника крови и близкой добычи. Из воды показались не только их хвостовые плавники, но и головы. Шлюпку трясло беспрерывно. Я боялся не того, что мы опрокинемся, – я опасался, как бы акулы не пробили металлический корпус и не потопили нас.

С каждым ударом о борт звери испуганно озирались, однако это не мешало им переругиваться. Я был убежден, что перебранка вот-вот перейдет в схватку. Но вместо этого через несколько минут она внезапно стихла. Апельсинка, раздраженно причмокивая, отвернулась, и гиена с опущенной головой попятилась, юркнув за истерзанное тело зебры. Акулы, так ничего и не обнаружив, перестали биться о шлюпку и, похоже, уплыли прочь. Наконец-то воцарилась тишина.

В воздухе повис смрад – резкий, отвратительный запах ржавчины вперемешку с экскрементами. Кругом все было в крови, уже сгущавшейся в бурую корку. Где-то прожужжала одна-единственная муха, и звук этот отозвался во мне болезненным, тревожным сигналом. В тот день ни один корабль так и не показался на горизонте, а день между тем подходил к концу. Когда солнце скользнуло за горизонт, умерли не только день и бедняжка зебра, но и мои родные. Второй закат породил сомнения, а они – боль и горе. Все погибли – какой теперь смысл это отрицать. Но как такое понять сердцем! Потерять брата – значит потерять того, с кем вместе ты мог бы расти, кто подарил бы тебе невестку и племянниц с племянниками, – они расцвели бы на твоем древе жизни новыми побегами. Потерять отца – значит потерять верного советчика и наставника, того, кто поддерживал бы тебя, как ствол – ветки. Потерять мать – это… все равно что потерять солнце над головой. Все равно что… впрочем, простите, лучше не продолжать. Я повалился на брезент и всю ночь напролет лил горькие слезы, обхватив голову руками. Гиена большую часть ночи обжиралась.

Наступил день, влажный и хмурый; дул теплый ветер, небо было затянуто плотным серым пологом облаков, будто сшитым из грязных простыней. Море не изменилось. Оно размеренно раскачивало шлюпку вверх-вниз.

Зебра все еще была жива. Уму непостижимо. В боку у нее зияла дыра фута два шириной, похожая на кратер только что извергшегося вулкана: недоеденные внутренности вывалились наружу – они то мерцали, то отливали холодным блеском, – но в главных ее органах жизнь пока теплилась, едва-едва. Зебра лишь подергивала задней ногой да время от времени помаргивала. Я был в ужасе. Никогда не думал, что живое существо может выжить с такими ранами.

Гиена нервничала. Она даже не смогла протиснуться в свой закуток и спрятаться от дневного света. Может, оттого, что обожралась и брюхо у нее разбухло донельзя. У Апельсинки тоже было недоброе настроение. Она тоже нервничала – и все скалилась.

Я оставался на прежнем месте, свернувшись калачиком на носу. У меня не было сил – ни физических, ни душевных. Я боялся, что если попробую снова взобраться на весло, то не удержусь и свалюсь в воду.

Зебра умерла около полудня. Глаза у нее остекленели, и на очередные наскоки гиены она уже никак не реагировала.

После полудня ярость вспыхнула снова. Напряжение достигло немыслимого предела. Гиена скулила. Апельсинка ворчала и громко причмокивала. В какой-то миг их грозные вскрики слились в один оглушительный ропот. Гиена перескочила через труп зебры и набросилась на Апельсинку.

По-моему, я уже говорил, насколько опасна гиена. Для меня же это было так очевидно, что я распрощался с Апельсинкой еще до того, как она кинулась защищаться. Но я недооценивал ее. Недооценивал ее храбрость.

Она с размаху хватила гадину по башке. Вот это да! Сердце мое дрогнуло – от любви, восхищения и страха. Не помню, говорил ли я, что когда-то она была совсем домашняя? Но бессердечные хозяева из Индонезии отказались от нее. История Апельсинки была как две капли воды похожа на судьбу других домашних питомцев, однажды ставших неугодными своим хозяевам. А происходит все так: зверушку покупают, когда она еще совсем крохотная – просто очаровашка. Хозяева на нее не надышатся. Потом она подрастает, нагуливает аппетит. И вот выясняется, что держать в доме эдакую громилу решительно нет никакой возможности. Зверь набирается сил – и с ним уже не совладать. В один прекрасный день служанка вытаскивает простыню из его уголка, чтобы простирнуть, или хозяйский сын потехи ради вырывает из лап животного лакомый кусок – но даже из-за таких пустяков зверь злобно оскаливается, пугая всех домочадцев. И на другой день он уже радостно скачет на заднем сиденье в семейном джипе за компанию со своими человекообразными братьями и сестрами. И вот мы в джунглях. Пассажиры млеют от восторга. А вот и полянка. Короткая разминка – пешком. Тут вдруг джип с ревом срывается с места, только комья земли летят из-под колес, – и домашний любимец глядит вслед тем, к кому так привязался, а те провожают его взглядом через заднее стекло удаляющегося джипа. Питомца попросту бросили. Но ему этого не понять. К жизни в лесу он приспособлен ничуть не лучше своих человекообразных сородичей. Он все ждет, когда они вернутся, силясь побороть страх. А их все нет и нет. Солнце заходит. Он начинает тосковать, да так, что жить не хочется. И через несколько дней погибает от голода, если не какая-нибудь другая напасть. Если не задерут собаки.

Такая же горькая участь ожидала и Апельсинку. Но, к счастью, она вовремя попала в Пондишерийский зоопарк. И осталась доброй и послушной. Помню, когда я был маленький, она обнимала меня своими ручищами и все рылась у меня в волосах пальцами, каждый длиной с мою руку. Она была молодой самочкой – и просто следовала материнским инстинктам. А когда выросла во всю свою природную стать, я уже держался от нее подальше. Думалось, я знал Апельсинку так хорошо, что мог предугадать любой ее жест, – знал не только ее привычки, но и все, на что она вообще способна. Но этот взрыв гнева и неудержимой отваги убедил меня, что я ошибся. Потому как знал ее лишь с одной стороны.

А она взяла и хватила гадину прямо по башке. Да еще как! Голова у гиены хрястнулась о банку, к которой она только что подобралась, да с такой силой, что передние лапы подкосились, – и я решил, что челюсть у нее разлетелась вдребезги вместе с банкой. Но через мгновение гиена снова вскочила, ощерившись, – у меня тоже волосы на голове встали дыбом, – хотя злобы у нее заметно поубавилось. Она попятилась. Я торжествовал. И радовался за храбрую мою Апельсинку.

Правда, недолго.

Взрослой самке орангутана нипочем не одолеть взрослого самца пятнистой гиены. Доказательством тому – сама жизнь. Да будет это известно всем зоологам. Будь Апельсинка самцом, будь она настолько огромна, как мне того хотелось бы всем сердцем, – другое дело. Однако, хоть она и жила в зоопарке как у Христа за пазухой, ела вдосталь и порядком раздобрела, все равно вес ее едва дотягивал до 110 фунтов. Самки орангутанов раза в два меньше самцов. Но дело даже не в весе и не в грубой силе. Апельсинка сумела бы за себя постоять. Дело скорее в ловкости и опыте. Что плодоядный зверь смыслит в резне? Почем ему знать, куда кусать и как цепко держать? Будь орангутан огромен, как гора, будь ручищи у него крепки, как молоты, и гибки, как плети, а клыки длинны и остры, как клинки, и при том он не будет знать, как пользоваться этим оружием, – толку от него никакого. Гиена же одолеет человекообразную обезьяну и одними челюстями, потому что знает, чего хочет и как добиться своего.