Гиена вернулась на прежнее место. Вспрыгнула на банку и схватила Апельсинку за запястье раньше, чем та успела ее ударить. Апельсинка жахнула гиену по башке другой рукой, но от удара гадина только злобно зарычала. Тогда Апельсинка принялась кусаться, но гиена оказалась ловчее. Увы, Апельсинка не успевала отбиваться, а если и защищалась, то беспорядочно. Она боялась – и страх был ей только помехой. Гиена, отпустив ее запястье, тут же со знанием дела вцепилась ей в глотку.

Онемев от жалости и ужаса, я глядел, как Апельсинка колошматит гиену куда придется, клочьями вырывая из нее шерсть, в то время как гиена все крепче сжимает челюсти у нее на горле. Апельсинка вела себя, как человек, до последнего вздоха: в глазах – ужас чисто человеческий, да и хрипела она так же – по-человечески. Она попыталась было вскарабкаться на брезент. Но гиена с силой ее одернула. И они вместе рухнули с банки на дно шлюпки. Теперь я слышал только шум возни, а видеть – ничего не видел.

Я – следующий. Это было ясно как день. Я с трудом приподнялся. Но сквозь слезы, застившие мне глаза, почти ничего не видел. Но я оплакивал не моих родных и не грозившую мне смерть. Я был слишком потрясен, чтобы думать об этом. А плакал я от непомерной усталости – давно пора было перевести дух.

Я решил перебраться подальше на нос. Там брезент был закреплен втугую, а посередине малость провисал; мне же предстояло одолеть по нему три-четыре трудных, пружинящих шага. Надо было переступить через сетку и отвернутый край брезента. А это оказалось не так-то просто: ведь шлюпку качало беспрестанно. В том состоянии, в каком я тогда находился, это было сродни сложнейшему горному переходу. Когда я оперся ногой на среднюю поперечную банку и ощутил ее крепость, меня это ободрило так, как если бы я ступил на твердую землю. Я встал на банку обеими ногами, радуясь, что стою крепко. Правда, у меня кружилась голова, но с приближением решающей минуты в моей жизни от этого все чувства только обострились. Я выставил руки перед собой – как еще было защищаться от гиены? А она уже уставилась прямо на меня. Пасть у нее была в крови. Апельсинка лежала здесь же, рядом с трупом зебры. Руки – широко раскинуты, коротенькие ноги – сложены вместе и чуть вывернуты. Точь-в-точь Христос на кресте, только обезьяний. И безголовый. Да, головы у нее уже не было. Из перегрызенного горла била кровь. Глаза мои не могли на это глядеть, разум отказывался это понимать. И я потупился – чтобы собраться с последними силами перед тем, как схватиться с гиеной.

И тут у себя между ног, под банкой, я заметил голову Ричарда Паркера. Она была громадная. Размером с Юпитер – во всяком случае, в моем воспаленном воображении. А лапища – что пара томов Британской энциклопедии.

Я перебрался на прежнее место и затаился.

Всю ночь я бредил: мне чудилось, будто я сплю и просыпаюсь оттого, что увидел во сне тигра.

Своим прозвищем Ричард Паркер был обязан одному нерадивому чиновнику. В Бангладеш, в округе Кхулна, неподалеку от Сундарбана, пантера нагоняла страху на все тамошнее население. Как-то она утащила маленькую девчушку. Все, что от нее осталось, – крохотная ручонка с красновато-коричневым узорчиком на ладошке и парой пластмассовых браслетиков. То была седьмая жертва хищницы за два месяца. И на этом дело не кончилось. Следующей жертвой стал крестьянин: зверюга напала на него в поле среди бела дня. Она утащила бедолагу в лес, сожрала большую часть его головы, оторвала кусок правой ноги и слопала все внутренности. Тело же его потом нашли на ветвях дерева. В ту ночь селяне устроили засаду, думая подстеречь и прикончить пантеру, но та как в воду канула. Тогда в Управлении по охране лесов наняли бывалого охотника. Тот засел в подвесной беседке на дереве у реки, где хищница нападала дважды. А к колышку на берегу реки привязали козу. Охотник просидел так не одну ночь. Он-то думал, что стережет старого, дряхлого самца со стесанными зубами, который только и горазд что нападать на нерасторопного человека. А тут как-то ночью выходит из леса здоровенная тигрица. С одним-единственным тигренком. Коза ну блеять. Тигренок, которому с виду было месяца три, на нее даже не глянул. А потрусил прямиком к реке – и давай пить. Мать – следом за ним. Если взять голод и жажду, то перевесит жажда. Только утолив жажду, тигрица обратила внимание на козу, решив утолить и голод. У охотника было два ружья: одно с боевыми патронами, а другое со снотворными стрелами. Хоть тигрица и не была людоедкой, она объявилась слишком близко от деревни – и могла стать угрозой для местных, тем более что с ней был тигренок. Охотник вскинул ружье, заряженное стрелами. И выстрелил в тот миг, когда тигрица собиралась наброситься на козу. Тигрица пришла в ярость, взревела и кинулась прочь. Снотворные стрелы усыпляют не медленно, как чашка доброго чаю, а мгновенно – как бутылка крепчайшего спиртного. К тому же чем больше животное дергается, тем быстрее действует снотворное. Охотник вызвал по рации подручных. Те нашли тигрицу аж за двести ярдов от реки. Она все еще была в сознании. Задние лапы у нее парализовало, но передними она пока шевелила, и довольно бойко. Когда люди подошли поближе, она хотела пуститься наутек, но не тут-то было. Тогда она повернулась к ним и вскинула одну лапу – в знак угрозы. Но тут же оступилась и рухнула наземь. И вскоре Пондишерийский зоопарк обзавелся парочкой новых тигров. Тигренка подобрали неподалеку, в кустах: он сидел и пищал от страха. Охотник, которого звали Ричардом Паркером, взял его голыми руками и, памятуя, с какой жадностью тот лакал воду в реке, прозвал его Водохлебом. А чиновник из транспортной конторы на станции в Хоуре оказался набитым дураком, притом чересчур старательным. В результате в сопроводительных бумагах, которые мы получили вместе с тигренком, было черным по белому написано, что зовут его Ричардом Паркером, а охотника – Водохлебом по фамилии Бесфамильный. Отец хохотал до упаду, ну а тигренок так и остался Ричардом Паркером.

А вот изловил ли Водохлеб Бесфамильный пантеру-людоедшу – чего не знаю, того не знаю.

Утром я не мог пошевельнуться. Так ослаб, будто меня пришпилили к брезенту. В голове все перепуталось. Но я заставил себя думать. Наконец мысли неспешно потянулись друг за другом, как верблюжий караван по пустыне.

День был такой же, как вчера, – теплый и пасмурный; низкие облака, легкий ветерок. Это – первая мысль. Шлюпку покачивало – вторая.

Только сейчас я задумался о еде. За три дня у меня во рту маковой росинки не было, да и глаз я не сомкнул ни на минуту. Сообразив, что в этом-то и есть причина моей слабости, я немного приободрился.

Ричард Паркер был здесь же, в шлюпке. В сущности – прямо подо мной. Как ни странно, это была правда, не нуждавшаяся в подтверждении, однако лишь после долгих размышлений и сопоставлений тех или иных фактов и событий я понял, что это не сон, не бред, не расстройство памяти, не наваждение и не какой бы то ни было обман чувств, а самая что ни на есть суровая правда, вот только осознанная в состоянии сильнейшего нервного возбуждения. Я непременно это проверю – как только мне полегчает.

Как же меня угораздило проглядеть четырехсотпятидесяти-фунтового бенгальского титра? Как я не заметил его за эти два дня в двадцатишестифутовой шлюпке? Просто загадка, но я обязательно ее разрешу, вот только малость окрепну. Как ни крути, Ричард Паркер изловчился стать самым солидным «зайцем» – понятное дело, по габаритам – в истории мореплавания. Если считать от кончика носа до кончика хвоста, он занимал добрую треть судна, на борту которого оказался.