В центре комнаты, на возвышении, стояла кровать с балдахином. Сарай в ней не спала. Кровать была слишком большой – как сцена. В алькове за гардеробной пряталась еще одна, более подходящая кровать. Когда Сарай была младше, то думала, что эта постель принадлежала служанке, но в какой-то момент девушка пришла к выводу, что там спали супруги или любовники – называйте как хотите – Изагол. Там спал отец Сарай, когда Изагол выгоняла его со своего ложа. Ее отец. Когда она это осознала, то почувствовала себя так, словно он посягнул на ее убежище. Представляла, как он лежал там, находя утешение в этом маленьком уединенном закутке, замышляя истребить всех богов.

Теперь кровать принадлежала Сарай, но она ей не понадобится в течение следующих нескольких часов. Она направилась, босая, к выходу на террасу и вышла под лунный свет.

Сарай было семнадцать – богиня и девушка. В ней текла и человеческая кровь, но это не имело значения. Она – голубая. Она – божий отпрыск. Она – анафема. Юная. Красивая. Испуганная. У нее рыжие волосы и лебединая шея. Она носит халат, принадлежавший богине отчаяния. Он был слишком длинным и волочился за ней, подол износился до блеска от трения о пол – туда-сюда, туда-сюда. Прогуливаясь по этой террасе, Сарай могла бы дойти до луны и обратно.

Вот только если бы она могла дойти до луны, то обратно бы уже не вернулась.

Пришло время. Девушка закрыла глаза. Крепко зажмурилась. Ее дар был безобразным. Она никому не позволяла смотреть на него в действии. Сарай могла бы показать Ари-Эйлу, что такое истинное отвращение. Она сделала глубокий вдох. Почувствовала, как он растет внутри нее и набухает словно слезы. Задержала его еще на секунду. Она часто испытывала такой порыв: оставить эту часть внутри себя. Спрятать ее. Но у нее не было права на подобную роскошь. Ее ждала работа, и Сарай открыла рот.

И закричала.

Это определенно был крик – перекошенное от напряжения лицо, поднятая вверх голова, вытянутая до предела шея, – но девушка не проронила ни звука. Сарай испускала не вопль, а нечто другое. Оно рвалось вперед: мягкая клубящаяся тьма, напоминавшая облако.

Но это было отнюдь не облако.

Пять секунд, десять. Ее бесшумный крик продолжался. Она выпускала исход.

Выливаясь потоком в ночь, тьма разрывалась на сотню порхающих кусочков, как обрывки бархата на ветру. Сотня клочьев тьмы, они разделялись и изменялись, образуя маленький тайфун, который обрушился на крыши Плача, кружась на нежных сумеречных крыльях.

Сарай испускала мотыльков. Мотыльков и собственный разум, разделенный на сотню кусочков и выброшенный в мир.

Все божьи отпрыски обладают волшебными дарами, хотя одни способности заслуживают термина «дар» больше других. Их нельзя предугадать, и каждый проявляется в свое время своим способом. Некоторые таланты, как у Ферала и Руби, дают о себе знать спонтанно – со всей наглядностью – и проявляются в младенчестве. Бури и пожары в яслях. Сугробы и молнии или же сгоревшие простыни, не оставляющие ничего, кроме сердитого голого ребенка, дымящегося в колыбели из мезартиума. Другие таланты требуют больше времени и зависят от окружающей среды и обстоятельств – как у Спэрроу, которой нужен был сад или хотя бы семена, чтобы проявить себя. Когда это случилось, она еще даже ходить не умела. Старшая Эллен любила рассказывать эту историю: как маленькая Спэрроу поползла на пухлых ручках и коленках к орхидеям, которые перестали цвести после Резни. Они выглядели как палки в горшках, и Старшая Эллен позволила девочке за них ухватиться. В цитадели не хватало игрушек, да и орхидеи было уже не спасти. Женщина отвлеклась – скорее всего на Руби, – а когда повернулась, то увидела не палки в горшках, а маленькое поднятое личико Спэрроу, завороженное зрелищем того, как расцветает мертвое дерево, сжатое в ее крошечных ладошках.

Орхидейная ведьма. Облачный вор. Костер. Их дары проявились естественным путем, без особых усилий. Чего нельзя было сказать о способностях Сарай.

Если Ферал, Руби и Спэрроу не помнили себя до магии, она помнила. Помнила, как задавалась вопросом, каким окажется ее талант, как надеялась на что-нибудь хорошее. Остальные тоже надеялись. Ну, тогда девочки были еще слишком маленькими, но Ферал и Минья осознавали все в полной мере: только дар Сарай оставался неизведанным. Они оказались заперты в цитадели и должны были бороться за жизнь любыми способами – столько, сколько протянут. Некоторые дары могли в этом помочь. Что же касается Сарай, она хотела не просто помочь. Этого было недостаточно. Она хотела спасти их.

Был один дар, который больше других мог бы в этом преуспеть, – дар Скатиса, и хотя его, скорее всего, унаследовали дети бога, способности божьих отпрысков были непредсказуемыми, и имела место вероятность, что он проявится и у других. Но Сарай знала, что ей он не достался. Ее уже проверяли в детстве. Как и всех остальных. Корако, богиня тайн, лично этим занималась и устраивала разные испытания, чтобы определить более слабые способности божьих отпрысков. Теперь Корако мертва, как и Скатис, Изагол, Лета, Вант и Икирок – Мезартим, истреблены Богоубийцей, Эрил-Фейном.

Как бы там ни было, больше всего Сарай мечтала не о даре Скатиса, а о полете. Если верить Старшей Эллен, то в прошлом рождались отпрыски, которые умели летать. Сарай представляла, как однажды начнет подниматься выше, выше и выше – к свободе. В своих фантазиях она уносила с собой остальных, но они никогда не добирались до места назначения, поскольку девочка не могла представить такое место в мире, где они могли бы ужиться. Дары бывали разные: те, о которых мечтали, и те, которых боялись. Чем больше проходило времени, тем больше Сарай волновалась, что ее талант будет относиться ко вторым. Ей было пять, и ничего не происходило. Шесть и опять ничего.

А затем… не ничего. Но и не что-то. Не совсем, не до конца. Всего лишь ощущение, растущее внутри нее, и не из хороших.

Поначалу его можно было сравнить с тем чувством, когда пытаешься сдержать рвущиеся наружу плохие слова – как они горят на языке, словно тайная отрава, готовая обрушиться на мир. Она сдерживалась. Никому не рассказывала. Чувство становилось сильнее, тяжелее. Девочка продолжала бороться. С самого начала ощущение казалось неправильным, и становилось только хуже. В ней проклюнулось беспокойство, желание закричать, но вся эта неправильность, эта необходимость… появлялась только по ночам. При свете дня она чувствовала себя нормально, и это казалось очередной подсказкой – внутри нее укоренилось что-то темное и плохое. Набухало, нарастало, наполняло ее – что-то внутри, чего не должно быть, и с каждой проходящей ночью сопротивляться принуждению становилось все сложнее.

Ее горло молило о крике. Душа тоже. Сарай противилась, словно в ней сидели демоны, пытающиеся процарапать себе выход, чтобы разрушить весь мир.

«Так выпусти их на свободу, – сказала бы Минья. – Мир заслуживает разрушения».

Именно Минья наконец-то вытащила их из Сарай – ее сотню клочьев тьмы.

– Я вижу, что ты делаешь, – обвинила она Сарай однажды ночью, загнав ее в угол в саду. В тот год они были одного роста. Сарай догнала Минью и скоро перерастет ее, в то время как та навсегда останется шестилетней девочкой. – Думаешь, я ничего не понимаю? – требовательно спросила она. – Ты прячешь свой дар. Так вот, у тебя нет на это права. Каким бы он ни был, он принадлежит нам всем.