Более важным как для взглядов Клавдия на будущее, так и для отношения к его принципату со стороны сената была попытка восстания в 42 году, возглавляемая Луцием Аррунцием Камиллом Скрибонианом[126], наместником Далмации. Светоний описывает данное восстание как равносильное междоусобной войне. Этот пятидневный заговор сенаторов, считавших себя, по утверждению источников, потенциальными наследниками Гая Калигулы, во главе которого стояли сам Скрибониан и Анний Винициан, провалился, потому что, по словам Диона Кассия, далматинские легионы, «когда Скрибониан посулил им надежду на восстановление Республики и обещал вернуть былую свободу, заподозрили неладное, перессорились и поэтому не стали его слушать».[127] Клавдий должным образом наградил далматинский легион титулом «Клавдиев верный и преданный» и денежными выплатами[128], благоразумно не обратив внимания на элемент прагматизма в действиях солдат и решающую роль зловещих погодных условий. Пока все шло хорошо. Но в решимости затоптать тлеющие угли восстания Скрибониана он предпринял нечто подобное охоте на ведьм, предлагая доносчикам богатое вознаграждение, что привело к массовым казням мужчин и женщин, если судить по рассказу Диона Кассия. Репрессии Клавдия коснулись тех, кто имел самую тесную связь с мятежниками (а именно римских сенаторов и членов их семей), то есть той группы, которая в течение последнего года демонстрировала отрицательное отношение к власти принцепса. Клавдий ответил жестоко: он даже лишил казненных права на обычную погребальную церемонию и тем самым не мог больше претендовать на умеренность в управлении. Например, женщину по имени Клоатилла судили за то, что она похоронила своего мужа, хотя впоследствии ее оправдали.[129] Это было мстительное и обывательское поведение, более напоминающее властвование Гая Калигулы, чем Августа. Оно породило разговоры о «свирепости и кровожадности как в большом, так и в малом», говоря словами Светония, — качества, которые проявлялись в наслаждении сценами пыток и казней.

Хотя восстание Скрибониана оказалось неудачным, оно выбило Клавдия из привычной колеи. Заговор продемонстрировал степень неудовлетворенности его правлением и несостоятельность политики (перед лицом сенаторской непримиримости) придать законность своей власти, подчеркивая семейные связи. Клавдий, в котором текла кровь только рода Клавдиев, назначил божественные почести своей бабке, Ливии, жене усыновленного Августа (из дома Юлиев), и, в дополнение к играм в память своего отца Друза, точно так же почтил свою мать Антонию, племянницу Августа. На всех отчеканенных монетах с изображениями Друза, Антонии и божественного Августа повторялась тема выдающегося происхождения. Но этого явно было недостаточно.

Нельзя сказать, что Клавдий был равнодушен к мнению сената. Будучи прилежным и даже докучливым законоведом, он, когда это было выгодно, создавал видимость совместного государственного управления. Клавдий просил сенат выносить самостоятельные решения под видом свободомыслия и собственной версии системы «сотрудничества» принцепса и магистратов, которую ввел Август. Педантизм в вопросах традиционной учтивости создал видимость равноправия, своего рода этикет на службе у обмана, с помощью которого он намеревался добиваться расположения сенаторов. Клавдий избегал тяжеловесного подхода своего племянника Гая: его намерением никогда не было создание монархии восточного типа. Спустя три недели после восшествия на престол он отклонил предложение сената о почестях, вслед за рождением единственного сына, его жене; Валерия Мессалина не стала «Августой», как и впоследствии его сын, названный Британником без добавления почетного титула «Август». Такая политика, вопреки явному низкопоклонству сенаторов (каковы бы ни были их истинные чувства), противостояла обвинениям в деспотизме. Она также убеждала римлян, что роль жены императора была соответствующим образом ограничена. Это тоже было обманом.

До женитьбы на Валерии Мессалине у Клавдия было две жены (он был также два раза обручен, а его вторая невеста умерла в день свадьбы). С первой женой, Плавтией Ургуланиллой, он развелся, обвинив ее в нарушении супружеской верности и сенсационных, но неподтвержденных слухах об убийстве своей невестки. Обстоятельства этой смерти — падение из окна — были достаточно сомнительные, чтобы потребовать вмешательства императора Тиберия. Вторая жена Клавдия, Элия Петина, была связана с Сеяном. Их брак продолжался относительно недолго, предположительная причина развода — падение Сеяна. Самое позднее к началу 39 года Клавдий женится на молодой Мессалине, которая была почти вдвое младше его. Будучи правнучкой сестры Августа, Октавии, по отцовской и материнской линии, впоследствии она укрепит притязания на власть со стороны Клавдия на основе принадлежности к семейному древу Августа. Этот брак совпал с возвышением Клавдия при Гае Калигуле.

Известность может принимать множество форм. Мессалина, безусловно, могла предъявлять притязания на высокорожденность. Но это никак не повлияло на ее главные качества. Безнравственная, жадная, вечно интригующая, лживая, любопытная и прежде всего чрезвычайно сладострастная, она изображается историческими источниками как олицетворение грешницы. Мы допускаем, что она была красивой, хотя в результате акта damnatio memoriae — проклятия памяти, которое последовало за ее смертью, — прижизненных портретов не сохранилось. Она определенно излучала сексуальную энергию, граничащую с чарами, заворожившими восприимчивого Клавдия. (Возможно, она была причиной той бессонницы, которая заставляла его засыпать во время рабочего дня, нередко когда он заслушивал дела в суде.) В своей «Естественной истории» Плиний Старший записал случай, когда Мессалина вызвала на соревнование «одну из самых опытных женщин, имеющих печальную славу проститутки», чтобы посмотреть, кто удовлетворит наибольшее число мужчин. Как и ожидалось (иначе эта история вряд ли дошла бы до нас), Мессалина выиграла, выдержав двадцать пять совокуплений.[130] Ювенал в хорошо известном эпизоде рассказывает о ночных визитах жены Клавдия в римский публичный дом. Там, пока принцепс спит, она работает в белокуром парике, с позолоченными сосками под именем «Волчица». Все источники соглашаются, что Мессалина страдала пагубной страстью к сексу. Ювенал описывает ее после такого сеанса: «Она уходит последней, так и не утолив своей страсти. Она уходит, утомленная мужчинами, но не удовлетворенная… омерзительное созданье».[131] Подобный образ, несомненно, шокировал современников императрицы: такая явная предрасположенность, будь она известна, вряд ли заслужила бы ей титул «Августа» от сенаторов, как бы ни были они порочны.

В начале правления Клавдия Мессалина получила публичные почести, включая право на статуи и место в театре среди весталок. Когда Клавдий в 44 году отмечал триумф в Британии, она заняла заметное место в процессии, следуя за ним в крытой двуколке. Все могло бы продолжаться и дальше, но пристрастия Мессалины привели ее к действиям, которые, повлияв на высшее общество в столице, стерли различия между ее публичной и личной жизнью, политизировав половой инстинкт так, что это не могло закончиться добром. В этот период ее изобразил на акварели Гюстав Моро в виде обнаженной фигуры с бледно-молочной кожей, с диадемой в волосах, настолько увлеченной собственными эротическими мечтами, что она едва ли замечает пылкого юношу, которого обнимает за шею. Ей безразличен Рим за окном, требования ее положения, материнство и счастье Клавдия. Подобные примеры распространения шалостей его жен на публичную сферу станут одним из главных аргументов критиков правления Клавдия. В случае Мессалины нарушался еще один завет революции Августа: прославление женщин из императорской семьи — например, Ливии, Октавии и Антонии — как образцов выдающейся нравственной добродетели.