Я повернулась к ближайшей полке с медикаментами и сделала вид, будто ищу что-то среди противовоспалительных средств.

– Совсем немного. Мы оба входим в состав Комитета по этике, и он показался мне довольно дружелюбным.

– Уж в этом-то ему не откажешь… кто-кто, а он способен обаять любого. – Серина улыбнулась, протянув руку за бумажным пакетом. – Да, Пит и его жена тоже пришли. А я и не знала, что Фиона ждет их третьего ребенка.

Ощущение у меня было такое, словно Серина, размахнувшись, ударила меня в грудь подвесным стальным шаром для сноса зданий. К моему горлу резко подступила тошнота.

– Значит, она беременна? – спросила я, надеясь, что мне удалось сказать это беспечным тоном.

– Да, она уже на восьмом месяце. Они несколько лет пытались завести третьего ребенка. Первые двое были зачаты естественным путем, но на сей раз им пришлось пойти на ЭКО. Получилось только с третьей попытки, но в конце концов они своего добились. – Она посмотрела на меня и улыбнулась. – Здорово, правда?

– Да, это чудесная новость, – сказала я, чувствуя себя при этом так, словно исторгаю из себя зазубренный кусок металла. – Совершенно чудесная.

* * *

Честно говоря, я не знаю, как сумела доработать до конца смены, так ни разу и не ударив кулаком по стене. Уму непостижимо, каким лжецом оказался Пит. Немудрено, что у него находилось для меня время настолько нерегулярно – и всякий раз ненадолго. На таком позднем сроке беременности его дорогая Фиона, естественно, желает, чтобы он, ее муж, всегда был под рукой. Все его речи о разводе были полнейшей ложью, ведь из того, что Серина рассказала мне затем, следовало не только, что Пит и Фиона почти все время проводят вместе, но и что после рождения ребенка они собираются торжественно повторить свои брачные обеты.

Я поняла, хотя и слишком поздно, что за завесой льстивых слов и нежных прикосновений Пита на протяжении всего нашего недолгого романа крылся всего лишь холодный расчет, но что я могла сделать, чтобы отплатить ему? Пожаловаться на него в Комитет по этике? Черта с два! Рассказать все его жене? Надо быть последней стервой, чтобы вывалить такое на женщину на позднем сроке беременности. Нет, мне придется просто проглотить это унижение и этот давящий стыд и жить дальше. Но должна признать, мне было больно, чертовски больно, и больнее всего для меня было то, что я была так поглощена этой жалкой пародией на мужчину, что так и не помогла своей лучшей подруге, когда я была ей нужна.

* * *

Как только я открыла парадную дверь дома № 46, из кухни до меня донеслись обрывки оживленной беседы. Хотя час уже был поздний, похоже, ужин, который мне пришлось пропустить, был в полном разгаре. Я уже собиралась закрыть за собой дверь, когда услышала, как Том произнес мое имя. Я уловила не все, что он сказал, но расслышала слово «скальпель». Затем заговорила Сэмми – дурацким писклявым голоском. Щеки мои вспыхнули, когда я услышала, как она говорит «доктор Пит», и до меня дошло, что она передразнивает меня. Затем снова заговорил Том – или мне следует сказать «доктор Пит» – и отпустил пошлую шутку насчет «сестры Меган», которую доктор просит сделать ему минет.

Я сплела пальцы и несколько раз ритмично надавила на костяшки каждой руки. Я бы ни за что не сказала о Пите Сэмми – не сказала бы никому из них, – если бы знала, что это послужит им только поводом для глумливых насмешек. Я толкнула локтем дверь с несколько большей силой, чем намеревалась, и она громко хлопнула и затряслась. В следующую секунду меня позвала Хлоя, затем то же самое сделал Том. Я не ответила ни одному из них и начала подниматься по лестнице на второй этаж. Сейчас у меня не было ни малейшего настроения общаться.

Мое настроение ухудшилось еще больше, когда, войдя к себе, я обнаружила, что створки одного из окон моей спальни широко раскрыты. В комнате было холодно, а по всему полу были разбросаны выписки из банковских счетов и страховые документы – по-видимому, своевольный ветер атаковал стоявший на моем комоде поднос, на котором я держала важные бумаги. Над головой у меня лениво кружила пара мух, я замахала на них рукой и, подойдя к окну, с силой опустила его. Должно быть, в моей комнате побывала Хлоя. Если так, то я была не против; после стольких лет дружбы у нас не было секретов друг от друга. Но если она бродит по дому, открывая окна, то пусть, черт возьми, хотя бы не забывает их закрывать. Таким стало неудачное окончание этого в высшей степени неудачного дня.

Мы с Анук пытаемся побить рекорд в сплетении самой длинной в мире гирлянды из маргариток. Мы работаем над ней с часу дня и сплели вместе уже тридцать шесть маргариток, и у нас в запасе, до окончания обеденного перерыва, остается еще полчаса. Мы сидим под большим дубом на спортивной площадке, где нас никто не побеспокоит. Мне не нравится делить Анук с другими; самые лучшие моменты – это когда она принадлежит только мне. Я пою французскую детскую песенку «Братец Яков», вплетая еще одну маргаритку в свой конец гирлянды. Пою я не очень-то хорошо, но слова этой песенки – это единственные французские слова, которые я могу произнести. Мне приятно, что я могу говорить с Анук на двух разных языках, хотя мне и неизвестно, что означают слова песни. Мы так замечательно проводим время, но тут краем глаза я вижу на наших красивых голубых небесах безобразную серую тучу. Туча – это Лиам.

Когда в школе появилась Анук и мисс Пикеринг из всего нашего класса выбрала именно меня, чтобы я присматривала за ней, я прямо заявила Лиаму, что теперь у меня больше нет на него времени. Мне пришлось игнорировать его довольно долго, но в конце концов он все-таки уразумел, что к чему, – так с какой стати здесь разгуливает его паршивый зад?

– Что вы тут делаете? – спрашивает он, подойдя ближе. В уголке его губ виднеется какая-то дрянь, похожая на прилипшее арахисовое масло. Фу!

– Ты серьезно, Лиам? – говорю я, быстро скользнув по нему глазами. – Ты что, ослеп?

– Мы плетем гирлянду из маргариток, – говорит Анук. – Пытаемся побить мировой рекорд.

– А какой он, мировой рекорд? – спрашивает он, стоя перед нами и вывернув носки в сторону, совсем как утка.

Анук смотрит на меня. Я не знаю ответа на этот вопрос и говорю первое, что приходит в голову:

– Шестьдесят восемь маргариток. Если нам никто больше не будет мешать, к концу обеденного перерыва мы, вероятно, побьем этот рекорд.

– А можно, я посмотрю? – спрашивает Лиам.

– Конечно, можно, – отвечает Анук, прежде чем я успеваю раскрыть рот.

– Смотреть можно, но ты ничего не должен говорить, – предупреждаю его я. – Иначе ты будешь отвлекать наше внимание от дела.

– Хорошо, – говорит Лиам, улыбаясь своей дурацкой глупой улыбкой. – Если хотите, я могу рвать для вас маргаритки.

– Да! – взвизгивает Анук, как будто Лиам только что продемонстрировал какой-то поразительный фокус. – Спасибо, что хочешь помощь.

Лиам тут же приободряется. К его щекам приливает кровь, а глаза загораются, становятся более осмысленными – так случается со всеми, кто попадает в орбиту Анук.