как говорится, жизнь для живых. – Лёля сделала большой глоток чаю и потушила бычок прямо в кружку. – Так, что? Может, выпьем чего покрепче? У меня, кажется, был портвейн.

Я пожал плечами. Она снова растворилась в кухне, а я подошел к окну – взглянуть на старую церковь и, по привычке, перекрестился.

3711400091

К тому моменту, когда мы с Лелей все-таки перешли на «ты», на планете не осталось и половины от тех восьми миллиардов, которыми все так безоблачно начиналось. Тайное знание шло по рукам, оставляя за собой шлейф из странгуляционных борозд. Адепты профессора перевыполняли план, передавая эстафету вперед. Имена новых погибших высвечивались бегущей строкой на всех возможных экранах города, включая гигантский информационный дисплей на Новом Арбате. Жуткое зрелище. Спрос вырос только на мыло с веревками, но, как только корпорации избавились от скоропортящейся продукции, сократили число предприятий, и ограничили производство, валюта вновь обесценилась. Впрочем, для любой страны ампутированной от Союза ССР, это было обычное дело, случающееся время от времени, как какое-нибудь солнечное затмение. Интересно, конечно, но не настолько, чтобы его размусоливать. Большинство автобусов так и оставались стоять в автобусных парках, снизились тиражи журналов и книг, и увеличились втрое интервалы поездов метро, так что я обзавелся парой кроссовок, чтоб было удобнее ходить пешком, и уже бессчетное количество дней не выезжал за пределы садового.

Кóльца на теле столицы, как на срезе деревьев, обозначали ее возраст, и находиться в пределах кольцá, когда-то ознаменовавшего совершеннолетие древнего города, было намного приятнее и безопаснее всего остального. Выжившие жители бывшего мегаполиса травили байки, будто бы на отшибе уже совсем никого не осталось, а по улицам ходят лесные звери, которых приходится отстреливать ппс-никам, из соображений безопасности, не выходя из патрульных машин. Все прочие комнаты в моей коммунальной квартире, по понятным причинам, освободились и, как только полицейские сняли пломбы с дверей, Лёля сразу же перебралась ко мне. Мой спичечный коробок заняли под мастерскую, туда же переселили все ее полотна, которых насчиталось чуть больше ста штук, а сами жили во всех оставшихся четырех комнатах, тайком от хозяев, которых, впрочем, уже давно не было видно. На одной из картин была изображена и моя мама, в отличие от сектантов, покончившая с собой в одиночестве, с фотографией отца в форме в нагрудном кармане, так что мне хотелось верить, что у нее на это были свои причины, не имеющие ничего общего с философией профессора Покровского. Я сам попросил нарисовать ее.

По ночам на улицу выходить было просто опасно. В атмосфере всеобщей паники и подозрительности, люди не доверяли друг другу, а общественные отношения, некогда охраняемые уголовным законом, которому я когда-то служил, обесценились, и сводились теперь к блеклым функциональным связям, а́ la продавец-покупатель. Все это закономерно рождало спрос на новые самоубийства. Казалось, что среди живых был всего лишь один вменяемый человек, сохранивший желание жить, и делающий это умышленно, а не в силу привычки. Этим человеком была моя Лёля.

Мы жили на то, что удавалось достать из карманов самоубийц. Хотя у некоторых находились даже золотые украшения, а золото и теперь было в цене, нельзя сказать, что мы жили в достатке. Как раз наоборот, это было куда больше похоже на беспросветную нищету, но того, что по-настоящему важно нам хватало с избытком.

Каждое утро, экономя воду, мы мылись голодные в одном душе, и рисовали на запотевшем зеркале каждый свою половину сердца. На завтрак она рассыпала себе дорожку средства для похудения, и уходила делать свое грязное дело, а я оставался. Она почти никогда не брала меня с собой, ссылаясь на то, что личную жизнь и работу лучше держать подальше друг от друга. Я не возражал, и даже, в какой-то степени считал, что она права. Моей же работой были сплошь размышления, а моим рабочим местом всегда – рюмочные. Рюмочные, слава богу, были вечны. Русская рюмочная – это место с характером, хоть и с дурным. И не найти места лучше, чтоб любоваться через окно закатом Третьего Рима, пытаясь во всем этом отыскать какой-нибудь потаенный смысл. Единственным моим компаньоном всегда был профессор, общавшийся со мной через главы своей монографии. Хитрость такого общения заключалась в том, что при всем своем желании я не мог ему возразить. Признаться, со временем я даже перестал его ненавидеть. Верно сказано: «проходит все». Прошло и это. Профессор теперь был всего-навсего воспоминанием, манекеном, с отрубленными и вновь пришитыми, кистями рук. Ненавидеть его было бы также глупо, как ненавидеть кресло, или воспоминание о кресле. Кресле без ручек…

"Приблизительно через каждые тридцать лет, мы можем наблюдать очередную вспышку демографических взрывов. К примеру, в течение XX века, численность человеческого населения Земли удвоилась дважды, а вместе с тем, закономерно удвоилось и количество проблем, вызванных тем, что сегодня принято называть "антропогенным влиянием".

Сегодня в конституции любого хоть сколько-нибудь цивилизованного государства можно найти упоминание о том, что человеческая жизнь признается наивысшей ценностью. Отсюда следует вывод, что ни одно мировое правительство не возьмет на себя смелость в санкционировании каких бы то ни было радикальных мер по ограничению человеческой популяции. Сдержанные же меры, наподобие китайской политики контроля рождаемости, уже показали свою несостоятельность…"

Должно быть, просто размениваться на такую бредятину, когда тебе за шестьдесят, и у тебя уже сто лет в обед не стоит. Я всегда говорил, что старикам не место за кафедрой. В конце концов, что может знать о жизни, человек, по которому плачет кладбищенский чернозем?

Какая-то стерва на шпильках, от которой, к тому же, за километр несет дешевой подделкой на дорогой парфюм, заказывает себе выпить, и трепется с подружкой в видеочате. Расплатившись за апероль, она садится за соседний столик, как будто в пустеющей рюмочной, где барменам приходится отмахиваться от мух, не было других мест, и начинает трепаться еще громче, строя гримасы. Вот кому точно пора на виселицу. Книжка от посторонних глаз спрятана в суперобложку от коллекционного издания журнала «Максим». Одно ясно точно – пока она не заткнется, читать я уже не смогу. Одним глотком допиваю пиво и исчезаю за дверью, укрывая от мороза руки в карманах. Кажется, осень уже на подходе…

1999117985

В парках сотрудники снимают с деревьев, покрытые инеем, мумифицированные течением времени, трупики детей и младенцев, подвешенные на ветви как праздничные гирлянды и остывающие в кронах еще с середины этого лета. Теперь, когда листва опала, их, наконец, обнаружили. Эко-самоубийцы уходят из жизни целыми семьями, умерщвляя