султанский арк был недоступен. Перемешавшись между собой, женщины и безбородые юноши, фокусники и танцовщики разгуливали в приемных дворцах и по переулкам внутри арка. Они пели песни, били в бубны, а все прислужники и старосты спрятались в соборной мечети.

А вечером сам эмир чванливо прохаживался среди женщин в большом зеркальном зале величиной пятнадцать на десять газов, разукрашенном и в картинках.

Все эти женщины, незнакомые и знакомые служанки и посторонние сидели вдоль четырех стен вокруг разостланного громадного и обильного дастархана, по длине и ширине равного этому помещению. На нем харварами были разложены разные сорта халвы и кушаний.

Сам эмир сидел на полутроне в середине комнаты, раздавал угощения и сладости женщинам соответственно их рангу и степеням, приговаривая: «Это — такой-то женщине!» Слуги относили к указанной женщине и клали перед ней. А на площадке за этим домом различные певцы распевали песни, декламировали предания, устраивали грандиозные зрелища; юноши и девушки плясали, а женщины били в бубны. Эмир время от времени брал суму, полную дирхемов, выходил на суфу и бросал их на голову этой толпе. Женщины бросились сломя голову собирать деньги. У одних оказывалась разорванной обувь, у других разбита голова, у третьих сорваны головные повязки и тюбетейки... Все вопили. Эмир смеялся над этой толпой и расцветал [от удовольствия].

Но судьба плакала над ним. Вот каким стало управление туранской страной, которое перешло к такому дурачку, менее [разумному], чем эти женщины! Это занятие, которое он сам для себя избрал, является делом домашних хозяек, но не соответствует сану эмирства. Где тот глаз, который [мог бы спокойно] наблюдать этот позор и эти безобразия его величества — эмира мусульман!

Золотую колыбель поставили на ковре эмира, а серебряную в доме кормилицы. Каждое утро из эмирского гарема проститутки и публичные женщины открыто выносят полные мешки лепешек и халвы, но от всех этих праздников и пиршеств ни одного куска не доходит до рта человека достойного и имеющего права. Все доставалось сводням и проституткам, их родственникам и близким, которые несли службу главным образом при коровах и ослах, а службу гуляма приравнивали к управлению страной. И все окружавшие эмира были назначены на высокие должности и посты чиновников, а вазира города не считали в числе своих секретарей.

Из числа новых обычаев, которые во время этого эмира получили распространение, было празднование нового года. Когда солнце достигало середины созвездия Рыбы, начинались приготовления к празднованию и пиршеству. Начинали собирать предметы и оборудование, необходимые для фокусов и для хождения по канату. К середине месяца Тельца было ведено собрать людей — землепашцев из всех деревень и пригородов. А различные цехи ремесленников силой выгонялись из города. Вечером на всю ночь приказывали зажигать светильники: начинались игры, песни, пляски, фокусы...

Удивительно, что шейхов города вместе с мюридами[234] также приглашали на эти празднества. Собравшись в круг, они читали маснави Мавлави. В другом месте устраивали зикр, а еще где-нибудь читали молитвы корана. В то же время среди комедиантов раздавались сквернословия и проклятия. Заставляли людей смеяться, изображая людей говорящими и действующими на манер неверных. Так, в окружении улемов, сейидов вроде главного казия, райиса мухтасибов, а'лама[235] и ахунда два [актера] в обличьи казия и раиса города, повязав головы кишками овец в виде чалмы, сидя задом наперед верхом на ослице, подражали судебному разбирательству. В присутствии главного казия задавали друг другу вопросы: «Его превосходительство раис приказал считать педерастию запретной. Каков ваш приказ?»

Улемы от этих шуток смеялись и ими наслаждались. Самого раиса, [вернее подражающего ему лицедея], сажали верхом на осла задом наперед. Затем привязав к хвосту осла веревку с петлей, набрасывали на шею раиса [актера]. Руки его связывали за спиной, а ноги прикрепляли к животу осла. В присутствии этого главного раиса два человека вели тяжбу за безбородого юношу: «Этот юноша взял у меня тысяча танга, а этот человек путем насилия овладел им и «стал помехой в наших отношениях». Изображающий раиса приказывает: «Иди, этот парень принадлежит тебе». Другой человек подошел с другой стороны и предъявил такой же иск. Изображающий раиса снова говорит: «Иди, этот парень твой». При этом оба истца держат в руках по куску бараньей селезенки, а кто-то другой — сосуд, полный воды против зада ослицы. Эти два человека произносят проклятия на этого изображающего раиса, возмущаясь таким решением, которое он принял. Ударяют этой селезенкой о воду в сосуде, а затем сильно бьют по заду ослицы так, что несчастная шевелила губами и проклинала это пиршество, его хозяев и участников, а большинство людей одобряло это [представление].

Однако эти [проклятия] не доходят до ушей улемов. Тогда же этой намоченной печенкой бьют по губам изображающего раиса с такой силой, что треск [этого удара] разносится очень далеко. Первым, кто при этом смеется, бывает сам раис, осуществляющий надзор на базаре. А другие улемы, наблюдающие все это, в это время наслаждаются. И никто из наблюдающих это пренебрежение ничего не говорит: «Да проклянет аллах смотрящего и исполнителя!»

Или же мужчина и безбородый юноша в женском платье, сидя верхом на верблюде, проезжают мимо этого собрания и в присутствии этих улемов совершают совокупление и произносят ужасные слова и выражения. Все с удовольствием и с охотой смотрят и слушают, радуются и смеются. И на этих празднествах днем и ночью мужчины и женщины смешиваются между собой.

На некоторое время приходили и знатные женщины в мужских одеждах. А тут в полном разгаре был базар разврата, азартных игр, бесед блуда и содомитства. За каждой стеной и в каждой канаве влюбленные, желающий и желаемый, достигают своих желаний. И сам раис по надзору за базаром наблюдает и поощряет картежников и занимающихся педерастией.

Мунши[236] дивана рассказал: «Однажды находящийся при мне стражник ушел по какому-то важному делу. Через час, когда стражник вернулся, он рассказал, что видел одного старика, который был опоясан поверх [одежды], а на ногах у него были сапоги деревенские по виду (те, что носят в кишлаках)». Старик спросил его: «Где дом муфтия?»[237] Стражник показал, что, мол, там он. Старик спросил: «Где происходят занятия эмира?» «В этом саду», — ответил стражник. В это время по веревке шел канатоходец, а звук флейты и большого барабана вздымался вверх. Старик спросил: «Когда эмир находится в этом саду, где пребывают его жены?» ему ответили, что в этом же саду. «А каким же образом эмир переносит, чтобы все эти крики чужих мужчин проникали в его