ними и разделило. Первым наводить мостки кинулся Назарук, хозяин.

— Пока там обед, пока что чего, а мы за молодоженов выпьем!

Пьют. Чокаются. Закусывают. И в какой-то мере водка сблизила берега.

— Я тебе про сервант не договорила, — обращается Лидия к Шуре. — Тебе нравится наш сервант? Это точно такой же, как у Грибановых. У нас теперь все такое же: и стол, и стулья. Только обивка несколько иного тона. Мне наш тон больше нравится.

— Тон, тон… — машет на них рукой Геннадий Павлович, как бы говоря: «Женщины!..» — Этот тон не делает музыки. Так как у вас на постановление Пленума решили откликнуться? Со скрытыми резервами обстоит как? Думаете расширять посевные площади?

— Ты, пожалуйста, прожевывай лучше, — встревоженно говорит Лидия.

— Год назад ветку у нас прокладывали, — Григорьев усмехнулся. — Прежде от Дружелюбовки до разъезда считалось шесть километров. Строители промерили — девять вышло. И вот мне один старик наш, Шумейко Иван Афанасьевич, говорит: «Им что! Они намерили да уехали, а нам теперь три километра лишних ходи». Разве что из этих скрытых резервов подзанять?

Все смеются. Назарук жует в это время и потому только молча грозит вилкой.

— Ты жуй, жуй, — оберегает его Лидия. — Ему врач рекомендовал как можно лучше прожевывать. Надо делать тридцать пять жевков, а он спешит глотать.

Тогда и Шура спохватилась, что она совсем не ухаживает за мужем:

— Федя, ты же лук любишь. Возьми лук.

— В нашем доме, Федор Иванович, не стесняются. У нас все по-простому, по-родственному.

— Хочешь, принесу тебе горчицы? — интимно спрашивает Шура, и вовсе не о горчице, а о том, что он самый лучший, самый дорогой ее человек, говорят глаза Шуры, глядящие на Федора.

— Ты не беспокойся, — говорит Григорьев. Он не умеет проявлять свои чувства при посторонних и только ласково трогает Шурину руку, чтобы предупредить дальнейшее усердие, стесняющее его.

В это время Назарук случайно глянул на Светлану и так и остался с открытым ртом, беззвучно смеясь. Он тихонько толкнул Шуру, та обернулась и встретила ненавидящий взгляд Светланы. Светлана вскочила, со злыми слезами в глазах выбежала в дверь.

— Нет, каково: ревнует!

— Геннадий! — остановила его Лидия, считающая себя педагогом.

— Я пойду поговорю с ней, — сказала Шура виновато и растроганно.

А минуту спустя Назарук, грозя вилкой, уже доказывал Григорьеву:

— Это ты неправильно ставишь вопрос! Есть установка расширять посевные площади? Есть. И мы не можем в таком важном мероприятии отстать от других. Если ты этого не понимаешь, значит, ты не понимаешь духа времени.

— По-твоему выходит, если министр бреет голову, так и все министерство остричь наголо? Насчет духа времени не знаю, а вот хлеб у нас выгорает. Редкий год удается семена вернуть. Потому-то у нас овечка в королевах ходит, овечка — богатство наше. Распашем пастбища — всех оставим голодными. А ведь это тысячи народа. Вон «Правда» на днях писала, как в Казахстане распахали солонец и лесные полосы, а рядом замечательная целина лежала. Так тоже бывает, если дело ради отчета делается, лишь бы от других не отстать.

В коридоре Шура стучит в комнату Светланы.

— Света, открой. Тишина за дверью.

— Открой, Светленькая.

Постояв перед закрытой дверью, Шура идет в кухню.

— Ревнует, — говорит она матери растроганно. Мария Кузьминична уже ждала ее здесь.

— Я тебя, дочка, что просить хочу, — и она заискивающе заглядывает в глаза Шуре. — Может, возьмешь к себе письменный стол отца?

Шура теперь только замечает в кухне отцовский письменный стол. Он стоит рядом с раковиной, на нем брызги воды, на него составлена грязная посуда.

— Мамочка, переезжай к нам, родная, — просит Шура. — У Феди никого нет. Родителей его в войну немцы замучили. За то, что в партизанах был. Он только рад будет, если ты переедешь.

И вот уже не только через Шуру, а этим своим пережитым горем Григорьев становится для Марии Кузьминичны близким человеком, уже за него душа болит.

— На Андрюшу нашего как будто похож он. И рост у них одинаковый, и Андрюше сейчас бы тоже было тридцать лет. Ох, ведь ждут нас там.

Захватив первое, обе идут в столовую. Здесь уже все трое стоят по разным углам, Лидия поправляет в вазочке цветы. К столу никто не идет. Молчание. Общая отчужденность.

Тогда Мария Кузьминична, поставив миску с супом на стол, говорит голосом хозяйки:

— Прошу всех к столу.

Она в своем доме, это ее дочь, ее Шура вышла замуж, и она хочет, чтобы все было достойно, как при отце. Тем же тоном хозяйки дома, как она не раз говаривала при Василии Ивановиче, она произносит это «Прошу всех к столу».

Все идут к столу. Усевшись прочно, переложив у своего прибора ножи, вилки, Назарук говорит:

— Когда речь идет об интересах страны, — он обращается не к Григорьеву, а к матери, — иной раз приходится поступаться своими маленькими районными интересами. Как известно, в свое время в России были картофельные бунты. Те, кто не хотел сажать картошку, тоже путали сводками десятилетней давности: дескать, у нас она сроду не росла и не родилась. А сейчас без картошки, — он обводит рукой стол, — ни один нормальный человек существовать не может. Ясно, думаю? Между прочим, этим мы, марксисты, отличаемся от обывателей: для нас государственный интерес выше личных.

Выслушав всю эту длинную назидательную речь, мать говорит только два слова:

— Кушайте, кушайте.

Обычно, когда уходят гости, хозяева начинают обсуждать их. Тем более такой случай: новый родственник вошел в семью. Но родственник-то новый, а отношения с первых же встреч установились неродственные. И Геннадий Павлович, нервничая, говорит жене:

— Не могу же я теперь пойти на попятную. Секретарь обкома дал обязательство расширить посевные площади, а проект-то готовил ему я. Я нашел скрытые резервы. А как я мог не найти, когда все берут новые, повышенные! Дух времени! А я — заведующий сельхозотделом обкома партии, только что назначен. От меня ждут смелости, инициативы, реальных дел. В наше время отсталых бьют.

— Но, Геннадий, а если вы распашете, — она делает жест человека, не очень уверенно чувствующего себя во всех этих специальных терминах, — словом, все это сделаете, а урожая не будет? Ты понимаешь, чем это для нас может обернуться?

— Но что, что ты мне предлагаешь сейчас? Пойти к Патанину, покаяться? Он тоже недавно назначен секретарем обкома, он должен оправдывать доверие, выполнять взятые обязательства, а не отказываться от них. Он меня жалеть не станет.

— Просто Григорьев тебе завидует, — с внезапно прорвавшейся ненавистью говорит Лидия. — Я тебе всегда говорю: у нас друзей нет. Все злые,