двигают по полу, оставляя следы, ставят к стене. И рядом с ним прежний шкаф, выдвинутый на середину, кажется обшарпанным, маленьким и старым. Ему теперь нет места в комнате.

Входит с ведром и тряпкой Светлана, дочь Назаруков, девочка лет двенадцати. Она хотела замыть пол.

— Кто тебе сказал? — поражается Лидия.

— Я всегда так у бабушки делала.

Лидия глянула в сторону мужа. Геннадий Павлович — он вытирал пятнышко на полировке, подышав на нее предварительно, — отвечает ей в зеркале таким же значительным взглядом.

— Это хорошо, что ты так приучена, — педагогично говорит Лидия. — Но оставь сейчас же ведро и иди одевайся. К нам сейчас гости придут. А мыть пол мы позовем женщину с первого этажа, Симу. Вот Сима, оказывается, сама пришла.

В дверях стоит Сима, женщина неопределенных лет, с худой шеей. Может быть, ей тридцать, и она только выглядит так, а может быть, ей и в самом деле за сорок уже. Но видно, что она мать нескольких детей и привыкла ворочать не только свою женскую, но и мужскую работу.

Глядя на Светлану, Сима умильно улыбается: это чтобы хозяйка видела. Весь вид ее как бы говорит: «Что ж вы ручки-то будете пачкать свои».

— Возьмите у нее тряпку, Сима, — говорит Лидия.

Сима берет и отжимает тряпку и все качает головой, удивляясь такой разумности ребенка. Вряд ли в собственных детях подобные вещи поражают ее.

— Просто ужас с этой матерью, — вполголоса говорит Лидия мужу, хотя Светлана еще не вышла из комнаты. — Я тут с ног сбилась. И еще надо привести себя в порядок. Память не в том, чтобы каждое воскресенье на кладбище ездить.

Мария Кузьминична поднимается по лестнице. Она старый человек и идет медленно. И она вся еще со своими думами. Вдруг видит она выставленный на площадку лестницы шкаф, который когда-то они покупали вместе с Василием Ивановичем. Старый шкаф не так бережно выносили, как несли новый, и на нем свежие глубокие поперечные царапины. Она трогает их пальцами, эти царапины. Потом протягивает руку к звонку, как делала много лет подряд, и тут только замечает новую табличку. Даже не ее в первый момент, а непривычные глазу разрушения, отщепленное дерево в местах, где вырваны гвозди. Она долго смотрит на все это. Потом звонит в квартиру, как в чужую.

В тот момент, когда открывается дверь, на площадку поднимаются Грибановы, муж и жена. Оба крупны, особенно со спин. Раздаются радостные, преувеличенно-громкие восклицания:

— Анисим Родионович! Анна Фоминична! Нехорошо, нехорошо!

И Лидия, и Геннадий Павлович оба в полном параде. И в общей суете мать оттирают в дверях, она входит в дом последней, сейчас не до нее.

Она идет в кухню, привычным взглядом хозяйки оглядывает ее и сразу же находит себе работу. В кухне все вверх дном. Лидия не успела прибрать, не успела всего внести в комнату: тарелки с закуской стоят на двух столах, раковина полна грязной посуды, кастрюль. То и дело вбегает Лидия, хватает то рюмки, то тарелки с закуской и убегает опять. Мать она сердито не замечает.

За дверью слышны в столовой голоса, преимущественно голос и смех Лидии, радушной хозяйки. Когда там, видимо после первой рюмки, наступает сосредоточенная тишина, в кухню входит Светлана. Она безразлично идет вдоль ряда закусок — это сытый ребенок, — берет с блюда понравившуюся ей зеленую горошинку, сосет ее, как леденец.

— Света, — говорит бабушка, — хочешь есть, положи на тарелку. Но не балуйся. С едой не балуются.

— Подумаешь, еда! Одна горошина. Мама тут без тебя с ног сбилась. Память не в том, чтобы каждое воскресенье на кладбище ездить, — говорит она тоном матери. Мария Кузьминична вытирает стакан и с сожалением смотрит на внучку.

— А дедушка тебя так любил! — говорит она печально. — Помнишь, косы у тебя начали сечься, он посадил тебя па стул, сам сел рядом на маленькую табуреточку и так по волосику, по волосику все обстриг. Каждый волосочек отдельно. Он уж тогда плохо видел.

— Это когда мы в деревне жили? — с загоревшимися глазами обрадовалась Светлана. — Я помню. Я ему еще книжку читала про Конька-Горбунка, пока он стриг.

Мария Кузьминична гладит по волосам приласкавшуюся к ней Светлану. Она вся сейчас в прошлом.

— Бабушка, ты когда опять поедешь? В воскресенье? — Светлана снизу заглядывает ей в лицо, — Ладно, я с тобой поеду? Ладно?

— Глупенькая ты у меня, совсем еще глупая, — говорит Мария Кузьминична, гладя Светланины волосы.

— Думаешь, мама меня не пустит? Это она только на похороны меня не пустила, чтоб я не волновалась. В моем возрасте вредно волноваться.

Вбегает Лидия.

— Светлана! Где ты? Иди скорей, Анисим Родионович и Анна Фоминична хотят послушать, как ты поешь.

Лидия в ажиотаже, лицо горит. Она обдергивает на Светлане нарядное платье.

— А я не хочу им петь.

— Как не хочешь! Анисим Родионович и Анна Фоминична будут слушать. Немедленно идем.

Лидия за руку тащит упирающуюся Светлану, и уже из коридора слышен ее ликующий голос:

— Анисим Родионович!..

Захлопнулась дверь и обрубила конец фразы.

Мария Кузьминична остается одна в кухне, перетирает тарелки. Уже все закуски унесены. На их месте грязная посуда. Бабушка вытирает и прислушивается к голосу Светланы, едва слышному здесь. В столовой вдруг раздаются аплодисменты, и сейчас же кричит Лидия:

— Мама, несите чай!

Мария Кузьминична входит с чайником. На столе тот беспорядок, какой бывает, когда люди уже сыты и на еду смотреть не хочется. Анисим Родионович, отвалившись, сидит на стуле, дышит животом, и от никелевой пряжки пояса солнечный зайчик то вспрыгивает на потолок, то опадает на беленую стену. Он курит и слушает. Против него по другую сторону стола стоит Светлана. Она поет и быстрыми глазами с любопытством оглядывает гостей. Это живой ребенок, умеющий видеть смешное. Родители не дышат. У Анны Фоминичны на красном от вина лице благосклонная улыбка.

Взяв грязную посуду, Мария Кузьминична молча выходит. Так больно ей, что даже не глянула на новый шкаф, ни на что не глянула. Перед глазами — Светлана, поющая в табачном дыму.

Улица перед домом. Уже вечер, зажглись лампочки над подъездами, зажглись фонари. У ворот женщина-дворник, одетая на ночное дежурство во все теплое, в белом фартуке и со свистком. Постовой милиционер, оглядываясь, что-то шепчет ей на ухо. Дворник рассыпчато смеется, мелкие ровные зубы сомкнуты.

Хлопает дверь одного из подъездов. У дворника лицо сразу становится строгим:

— Держите себя официально, — одергивает она милиционера.

У подъезда Назаруки, вышедшие проводить Грибановых.

— Все очень, очень все было хорошо, — прощается Грибанова. — Мы