И по многолетней привычке тут же оглядывается на мужа, не сказала ли что-нибудь лишнее. Но Грибанов только крякает, рассматривая носки чужих и своих ботинок.

— Так просто перед вами неловко, — в один голос с Грибановой оправдывается Лидия. — Ровно ничего не успели приготовить. Он мне в последний момент сказал.

— Мое дело было обеспечить по рюмке чая, — бодрится Назарук.

— Мы с Анисимом Родионовичем остались очень довольны.

Грибанов кряхтит, супруга мгновенно умолкает. Молча Грибанов подает руку. Он начальство и потому подает руку первым даже женщине.

— А насчет того, что мы говорили, ты, Геннадий Павлович, подумай. Подумай. Сейчас инициатива требуется. Вот так. Поддержим.

Все это он говорит, держа в своей руке руку Лидии и не глядя на нее.

Проводив гостей, Назаруки возвращаются в квартиру. Лидия идет на кухню. Мария Кузьминична уже кончает прибирать, осталась только чайная посуда.

— Не знаю, зачем все это нужно делать сегодня, — говорит Лидия. Ей все же неловко взваливать все на мать, но вместе с тем спать хочется. — Вполне можно не спеша сделать завтра.

— Я и прежде никогда не оставляла посуду на завтра. Мне уж поздно переучиваться.

— Я прекрасно понимаю, по какому поводу эта демонстрация. Да, мы заводим новую обстановку. К нам большие люди ходят. А у вас вся память в вещах. Мне стыдно было сегодня перед Анисимом Родионовичем…

— Не думала я, дочка, что ты отца своего будешь стесняться. И что они за такие особенные люди? Поели, попили и ушли. Еще кусков на тарелках понабросали вон сколько. Ну, да то их дело. Значит, привыкли так. А вот зачем было перед ними Светлану ломать? Не котенок она. И не обезьяна на веревке. Ей уже двенадцать лет. А были б они хорошие люди, они б тебе это сказали. И не курили б в это время.

— Вы меня не учите! — вспыхнула Лидия тем горячее, что где-то в глубине души ей стыдно было именно этого случая со Светланой. — Жалею только, что раньше от вас ребенка не забрала. Мы свою дочь не в дворники готовим и не в поломойки. Мне хорошо известно, как вы прожили жизнь. Отец — участник гражданской войны, старый член партии, а как был прежде землеустроителем, так и остался им.

— Вот видишь, а он любил землю и от профессии своей не отказывался. Все мы на земле живем, ею кормимся, что ж нам от нее стремиться? Может, не перевели б отца твоего в учреждение, да не навались там на него все эти неприятности, жил бы он и до сих пор. Ты вот осуждаешь, что отец твой землеустроителем остался, а он свою профессию почетной считал, говорил: «Главное — жизнь на земле устроить к лучшему».

— Вы всегда повторяли чьи-нибудь слова. В конце концов мне это было бы глубоко безразлично, если б вы мою дочь не калечили. Ей еще предстоит жизнь прожить.

И Лидия, возмущенная, уходит в комнаты.

— Просто у меня нервов не хватает с этой матерью, — говорит она мужу.

А у Геннадия Павловича прилив сил:

— Все хорошо, Лидок, все хорошо будет.

Шура Куприянова и Григорьев идут улицей города. Это степной южный город. Деревья разросшимися вершинами касаются окон второго этажа, и Шура и Григорьев идут в этом слабо освещенном туннеле. Под деревьями на газонах белым-бело — цветут распустившиеся к ночи табаки.

— Так за маму душа болит, — говорит Шура. — Одиноко ей там. Он, может быть, и неплохой человек, муж моей сестры. Даже наверняка неплохой. Знаешь, заботливый такой, родственный. Вот в отношении меня он всегда страшно заботлив и бывает даже трогателен. Но не знаю, я б с ним дня не вынесла. А мама у меня тихая, маленькая. Она не только нам, она вообще всем людям мать. Я знаю, ты к ней будешь хорошо относиться.

И Шура снизу вверх благодарно смотрит на него.

— Я совершенно теперь не помню, какой ты был, когда мы первый раз встретились у Фроловых, помнишь? — говорит вдруг Шура. — У тебя был какой-то лоб, какие-то скулы — все совершенно не такое, как сейчас. Понимаешь, это было чужое лицо. И мне в нем что-то могло нравиться, что-то не нравиться, но это было лицо чужого человека. А сейчас я не знаю, красивый ты или некрасивый, я вообще не знаю, какой ты для посторонних глаз. Вот все, каждая черточка сейчас родная, а того, чужого человека, нет, и я не могу его вспомнить.

Шура и Григорьев стоят у подъезда дома. Во всем доме освещены только несколько окон. И горит огонь в окне кухни на втором этаже. Снизу видно, как, развешанное на веревке, наверно над газом, шевелится белье.

— Мама еще не спит, — говорит Шура.

Свет в окне второго этажа гаснет.

— Ну, я пошла, — говорит Шура. Ей не хочется уходить, и она из глубины подъезда еще раз прощально машет рукой Григорьеву.

Тишина в квартире Назаруков. Спящие лица обоих. Но и во сне Геннадия Павловича тревожат перспективы. Он спит беспокойно. В противоположность ему Лидия полна достоинства. «Можете не волноваться, я себя сумею поставить», — написано на ее лице.

Короткий звонок.

Геннадий Павлович вздохнул, потревожился. Оба сонно повернулись на другой бок.

Мария Кузьминична, только что погасившая свет, снова включает его в коридоре, идет открывать дверь. На пороге — Шура. В светлом платье, женственная, трогательная, она так и светится счастьем. Только любовь делает женщину такой красивой. Мария Кузьминична впервые видит Шуру такой.

Шура вдруг горячо целует мать, говорит шепотом:

— Здравствуй, мамочка.

Когда мы счастливы, мы щедры, нам хочется, чтоб и все вокруг нас были счастливы. И почему-то в это время мы чувствуем себя немного виноватыми перед нашими стариками.

Мария Кузьминична ведет Шуру на кухню и там, вглядевшись еще раз, спрашивает робко, потому что Шура, взрослая и самостоятельная, может уже не посвящать ее в свои дела:

— У тебя радость?

— Радость, мамочка.

Мать берет ее лицо в ладони, целует один висок, целует другой, целует Шурины брови.

— Слава богу. Был бы только хороший человек.

— Он хороший, мама.

— Я не знаю его?

— Нет, мамочка, ты его никогда не видела. Но, может быть, слышала о нем. Это секретарь нашего райкома партии Григорьев. Он папу хорошо знал.

— Слава богу, — глядя в черные стекла окна, говорит Мария Кузьминична задумчиво. И в памяти ее возникает другое время и они с Василием Ивановичем, такие же молодые, только начинавшие строить жизнь.

…Двадцатый год. Темная изба. Под низким потолком горит керосиновая