– Окормляет братию ученый старец Антоний, я – келейник старца, чернец Серафим.

– Ну что же, брат Серафим, – улыбнулся отец Феона, – тогда веди меня к старцу.

Старец, иеромонах Антоний, возрастом был едва ли старше самого Феоны, но в отличие от последнего никогда не держал в руках ничего тяжелее требника и острее столового ножа. Искушенный начетчик, просвещенный грамотей, книжная моль, он никогда не желал той судьбы, что уготовило ему жестокое время. И, конечно, не хотел взваливать на свои слабые плечи тяжкий труд поддержания жизни в умирающем теле монастырской общины. Пределом его мечтаний была хрустальная тишина библиотек, запах киновари и скрип гусиных перьев в монастырском скриптории, но выпала ему иная доля, и он с благодарностью принял ее как свой крест, которым отметил его Создатель.

Услышав просьбу отца Феоны, старец пришел в ужас.

– Как же так, отец Феона? Ты просишь о невозможном! Святая обитель не кабак и не ристалище, а место молитвы Господу нашему, Исусу. Кому, как не тебе – иноку, – знать это?

– Ты, видимо, не заметил, отче? – нахмурился Феона. – Иноземные солдаты и запорожские казаки уже превратили обитель в хлев, иноков изгнали из собственного дома. Заставили ютиться в сырой подклети полуразрушенного храма. Это ли не попрание устоев и надругательство над верой православной? Что и кого ты сейчас защищаешь, отец Антоний?

Старец резко замотал головой, не желая соглашаться с доводами собеседника.

– Как бы ни было, – произнес он с волнением, – здесь семь христианских душ, доверивших мне свою судьбу. Я отвечаю за них перед самим Господом. Прости великодушно, но я не имею права распоряжаться их жизнями.

Отец Феона скривил губы в грустной усмешке и бросил на старца взгляд, полный сочувствия и сожаления.

– Не взыщи, отче, мои слова покажутся тебе бессердечными, но ты оглянись вокруг – идет война, на войне человеческая жизнь, к прискорбию, расходный материал, взятый взаймы у Бога. Всем сторонам в битве важна только победа. Тут либо мы, либо они! Третьего не дано!

– Вероятно, ты прав, но я думаю, что для тех, кто уже никогда не откроет глаза, не имеет значения, кто победит в сражении. Так что нет, отец Феона. Помогать тебе и подвергать опасности иноков Божьих я не буду. Не имею на то права! Это мое решение, и другого не будет.

Старец Антоний резко встал с лавки и направился к лестнице, ведущей из подклети храма наружу, давая тем самым понять, что их встреча окончена. Но прежде чем выйти, не оборачиваясь проронил, словно продолжая разговор с самим собой:

– А с другой стороны, если кто-то за моей спиной окажется не согласным с моим решением, кто я такой, чтобы осуждать их? Во всем есть промысел Божий!

Старец, словно в растерянности от своих же слов, пожал плечами и вышел за дверь, сердито стуча посохом по каменным ступеням. Как только его шаги окончательно затихли, к Феоне подошел келейник Серафим и заговорщицки дернул его за складку монашеской мантии.

– Мы поможем тебе, отче!

Двое иноков, находившихся в тот момент в помещении, молча закивали головами в знак согласия. Феона посмотрел на них и широко улыбнулся.

– Вот и славно!

От столь удачно и вовремя обретенных добровольных помощников отец Феона узнал, что сразу после литургии в монастыре объявились два французских начальных человека – спитардные мастера Жорж Бессон и Жак Безе[75]. Прибыли французы для каких-то тайных переговоров с сечевыми атаманами. Иноки были уверены, что касались они предстоящего штурма города.

Сам совет давно уже должен был начаться. Ради него собрались почти все казачьи полковники, чьи полки стояли табором подле обители. Ждали только Петра Сагайдачного, еще до обеда уехавшего на аудиенцию к королевичу Владиславу, пожелавшему лично поздравить кошевого атамана с вручением ему гетманских клейнодов[76] Войска Запорожского. Чествование кавалера неожиданно для всех затянулось до позднего вечера. Гонцы несколько раз ездили к полякам в Тушинский лагерь, и всё впустую.

Выслушав сообщения монахов, отец Феона не смог скрыть своего удивления.

– Откуда вы все это знаете? – спросил он растерянно.

Отец Елизар, невысокий, плотно сбитый чернец с широким и плоским, как лопата, лицом, только ухмыльнулся в склоченную бороду.

– Чубатые, брат мой во Христе, известные болтуны. Мелют языком, что помелом метут! Про таких у нас говорят: один – тайна, два – полтайны, три – нет тайны. Да и нас они совсем не замечают, потому и говорят открыто.

– Понятно! – кивнул головой отец Феона. – А скажите, братья, может, тогда знаете, где они совет держать будут?

– Как не знать? В настоятельских палатах. В малой трапезной, для удобства, расположатся. Там еще столы с лавками остались.

– А попасть туда незаметно можно?

Монахи озадаченно переглянулись.

– Нет, брат, – ответил за всех отец Елизар, являвшийся старожилом монастыря со дня его основания, – туда никак нельзя. Окромя двух дубовых дверей со сторожами у порога, никаких других лазеек нет.

– А где есть? – ухватился за ответ чернеца отец Феона.

Елизар задумчиво почесал бугристый нос и хитро прищурился.

– В престольной! Есть там один потайной ход с пристенком. Для чего, сказать не скажу. Знаю только, что зодчий Федор Конь его по распоряжению самого государя Федора Иоанновича смастерил!

– Показать сможешь?

– А чего не показать, коли найду? Давно там не был!

– Хорошо! С этим решили. Дело за малым. Как заставить Собрание поменять трапезную на престольную?

– А тут я попробую, – произнес доселе молчавший келейник Серафим. – Есть у меня на этот счет кое-какие мысли.

– Отец Агафон, поможешь? – обратился он ко второму монаху.

– Всегда пожалуйста! – пробасил тот, на удивление легко, одним движением, подняв с лавки свое грузное тело.

Глава 18

Около полуночи с небольшим отрядом телохранителей в лагерь вернулся гетман Сагайдачный. Был он изрядно возбужден и источал вокруг жесточайший аромат польской гожалки[77]. Впрочем, будучи обладателем железного здоровья и луженого организма, пить он мог, как добрый конь. Именно поэтому совсем необязательное изобретение итальянского монаха Валентинуса и большой команды алхимиков из Прованса практически не оказывало на него никакого иного действия, кроме чрезмерной болтливости и беспредметного веселья. В этом отношении они с королевичем Владиславом, по заверению знающих людей, безжалостным громилой и отчаянным жизнелюбом, но при этом человеком трезвомыслящим, походили друг на друга, как родные братья. Отчасти именно это обстоятельство повлияло на длительность и теплоту прошедшей встречи.

Спрыгнув на землю с высокого красавца, венгерского жеребца редкой караковой масти, Сагайдачный с места начал хвалиться перед встречавшими его казацкими старшинами тем, какой сердечный прием оказал ему