Синан заехал сюда на обратном пути из Мекки в 1583 году. Свободных площадок в Стамбуле к тому времени не осталось, и султан Мурад заказал мечеть в Манисе.

Синан начертил план на месте и, оставив чертеж помощнику, отправился в столицу. Там он вскоре умер, а мечеть достраивал никому неизвестный Мехмед Ага, который спустя десять лет станет архитектором империи и закроет золотой век лубочной Голубой мечетью.

Мурад провел в Манисе юность, взойдя на трон двадцати девяти лет от роду. Голубоглазый и рыжебородый, он страдал меланхолией, которая досталась ему по материнской линии, которая (линия) терялась в Италии.

Он окружал себя шутами и карликами, музыкантами и эквилибристами, астрологами. Любил устраивать карнавалы и маскарады по итальянскому образцу, вовлекая в торжество все население города, которое долго потом вспоминало иллюминированные торжества в честь обрезания наследника – или свадьбы.

Но после маскарадов печаль возвращалась, и никакие лекари и танцовщицы не могли спасти султана от ее приступов.

В исламском искусстве запрещается изображать человека, поэтому лучшие мечети Синана это портреты, запечатлевшие свойства заказчиков. Мечеть Мурада наглядна и в то же время замкнута. Высокий барабан делает купол незаметным. Широкая галерея лежит на тонких колоннах. На стройках в провинции использовали гранит с греческих развалин, с которыми в Манисе оказалось на тот момент туго. Отсюда и утонченность.

Стена с михрабом похожа на резной буфет с посудой. Изразцы на стене и витражи в окнах; обильные, глубокой резьбы, сталактиты; две миниатюрные колонны по бокам михраба, которые, если их тронуть, вращаются.

Апсиды в плане имеют форму прямоугольника, а сами купола складываются под углом сорок пять градусов.

Главный фасад как и всегда у Синана построен на чередовании пролетов и полукружий.

И этот ритм знаком каждому, кто видел крупные работы Синана.

68.

Перед отъездом из Манисы зашел в кафе, проверил почту.

Ни одного письма за всю неделю. Что они вообще себе думают?

Девушка по крайней мере могла бы чиркнуть пару строчек.

«А ты?»

Когда въехали в Измир, я понял, что город как две капли похож на Неаполь. Зачем поторопился с билетами? После зашторенных и зашоренных городков Каппадокии можно неплохо провести время.

У теплого и маслянистого моря лежал, ворочаясь в нечистотах, огромный портовый город. Гудящий, манящий, живой. По широким и невероятно загаженным бульварам текла праздная ночная толпа – и мне хотелось туда, к ним, на улицу. Бродить, поддавая ногой банки из-под колы; заглядывать в лица; отвечать на взгляды.

Я вдруг понял, что вот уже две недели толком ни с кем не разговаривал. Забыл как звучит собственный голос!

Втянул воздух, закрыл глаза. Крики торговцев, шелест шин, гудки пароходов, все сплеталось во влажном воздухе. Пахло йодом и сгоревшим салом, мазутом.

Звуки и запахи покрывали человека как испарина.

В каюте никого не оказалось и я вышел на палубу. Под ногами уже вовсю гудело, вибрировало. Мифический город Смирна лежал за бортом и знакомое чувство – оставил, вернуться! – подкатило как тогда, в Стамбуле.

Паром пересекал бухту, город растворялся в морском сумраке. Тысячи огней выстраивались на горизонте – и уменьшались, редели.

Все чаще налетал холодный ветер. Вскоре людей на воздухе не осталось – только я да женщина с узким лошадиным лицом.

Официант, окинув нас оценивающим взглядом, ушел с палубы тоже.

Я перегнулся через перила – вода шелестела, но не пенилась, как хорошее игристое.

Паром снизил скорость, пошел еле-еле. Слева по борту чернело, сливаясь с небом, открытое море. Справа пирс, одинокий фонарь. Два человека, согнувшись, сосредоточенно орудовали под фонарем: не то баграми, не то шестами.

Отрывисто и громко переругивались.

Я заметил, что по пирсу медленно движется машина скорой помощи. Когда машина подошла вплотную, бесшумные мигалки выхватили из воды какой-то куль.

Санитары вышли из машины, но помогать не стали. Закурили.

Наконец у тех получилось, стали тянуть на берег. С мешка стекали потоки воды, пару раз он сорвался, но они перехватывали петлями и тянули снова.

Когда паром поравнялся с машиной, утопленник лежал на бетоне.

Я стал озираться, но на палубе никого не было.

Женщина у перил, и та исчезла.

И я отчетливо представил, что это она лежит среди мокрых тряпок.

69.

Первое утро в Стамбуле валялся в номере, разглядывал карту. За неделю описал круг по стране, но что толку?

Вчера, сходя с парома в Эминёню, чуть не расплакался. Все родное, знакомое. Базарная толпа, Таркан из динамика, персики. Вместо Кремля Сулейманийя на розовом небе, Каменный мост через залив, гостиница Пера-палас – ресторан «Прага».

Портье улыбался, вынося вещи из камеры. Мимо сновали учителя; добродушно поглядывали, тоже улыбались. И только их толстые дети сурово смотрели на мои пыльные сандалии.

Я пропустил женщину в лифт, дождался следующего. Вид из комнаты не тот, но что нам делать в комнате? зато тихо; первую ночь спал как убитый.

В общем, можно жить дальше.

А что – дальше?

Утром позвонил туркам, но в конторе никто не брал трубку.

Уселся на коврик, обхватил колени.

«Буржду!»

Я вскочил, отдернул шторы – в ящиках все так же вяло вращались лопасти.

Странно, что я ни разу не вспомнил о ней.

Перерыл все бумаги, но телефона не нашел. «Так ведь она мне его и не давала» – свалил блокноты в ящик стола.

Таксист рванул под кирпич мимо сада тюльпанов. Покрышки застучали по булыжнику, в небе вырос толстый минарет Софии. На счетчике семь тысяч.

Водила спрятал десятку, уставился на минарет.

«Давай-давай-давай» – я помахал рукой. Тот нехотя бросил на панель три бумажки, машина сорвалась с места.

Джигит обиделся.

Все на секунду стихло, потом воздух заполнили звуки. За кустами стала журчать вода. Невидимые руки стали скрипеть ставнями, звякнула чашка. Слышно, как переговариваются на английском две или три женщины.

Я прислонился к камню, перевел дыхание. Сердце так и стучит. Все-таки дочь турецкого янычара. Как себя вести? Как будто ничего не случилось. Точно.

Парусину сняли, ковры убраны – двор стал голым и неуютным. В углу все тот же фальшивый Синан Хоттабыч: борода, тюрбан спиралью. Я посмотрел на него и другой Синан – одутловатый, в халате и чувяках – представился на галерее.

Из двери с табличкой «Бюро» выскочил худощавый долговязый турок. Улыбается, но что говорит? «Бурджу!» – спросил я громко. «Бурджу бурада?» Тот осекся, погрустнел, замотал головой. Потом приложил руку к сердцу. «Эдирне, Эдирне!» – отнял руку, махнул в сторону.