При желании Мирослав мог бы остановить утомительную круговерть образов. Всего-то делов – медитация на пустоту, при которой всякая суетная мысль теряет власть над разумом, превращаясь в далекую звезду, и тут же срывается вниз, ничем не потревожив. Под таким метеоритным дождем до забытья рукой подать. Но сейчас он чувствовал, что не стоит подчинять хаос своей воле. Будто из него вот-вот сформируется нечто цельное – некое понимание. Как будто в этом вихре закружена мелочь, подсказка, которую он пока не может различить и приглядеться. Чтобы найти ее, нужно позволить разрозненным фрагментам произвольно спланировать вниз как осенним листьям и сложиться в правильный узор – цельную картинку. Поэтому он решил действовать от противного – не перекрывать поток сознания, а устремить его в нужное русло и посмотреть, во что выльется.

Мирослав поднялся с кровати, натянул домашние брюки и направился в кабинет. Там, настроив умеренно приглушенный свет, он взял с нижней полки альбом с листами бумаги для рисования формата А2 и набор простых карандашей «Фабер Кастел». Водрузив все это на свой рабочий стол перед панорамным окном, он прошелся до мини-бара и наполнил бокал пряным красным вином.

Именно этот своеобразный набор инструментов должен был помочь спутанным мыслям найти свои места и успокоиться. По опыту Мирослав знал, что рисование позволяет сознанию и подсознанию объединяться, чаще всего отдавая второму ведущую роль. Он давно это подметил, еще когда подростком проводил часы в светлой мансарде одного признанного художника, который давал ему частные уроки рисования и живописи. Поскольку родители Погодина имели возможность нанимать для своих детей любых педагогов в неограниченном количестве, Мирослав получил весьма разностороннее образование. Среди его хобби в разное время что только не значилось. К половине увлечений с возрастом он благополучно остыл, но вот рисование с ним осталось. Амбиций великого художника он не питал и брался за карандаш или кисть лишь время от времени, но неизменно ловил себя на мысли, что в этом процессе может лучше понять себя, чем в любом другом. И если кто-то верил в автоматическое письмо, то Погодин верил в автоматическое рисование, когда рукой движешь будто не ты сам, а кто-то другой, невидимый, но желающий быть замеченным, услышанным и понятым. То, что появлялось на холсте или бумаге при посредничестве невидимки, в итоге было похоже на послание. И сейчас Мирослав был намерен подобное послание получить.

Сделав все приготовления, он уселся в излюбленное, чудесно удобное кресло у письменного стола, вольготно откинулся на податливой спинке с мягким подголовником, закинул ноги на стол и неспешно отпил вина. Какое-то время он смотрел на огни никогда не спящей Москвы по ту сторону панорамного, во всю стену окна. А потом почувствовал, что самое время браться за карандаш.

Одна за другой на листе стали появляться линии, которые пока ни во что не складывались. Но потом Мирослав понял, что рисует глаз. Красивый, девичий, Лизин. Отчего-то ему захотелось досконально проработать набросок с тенями и полутенями век, с каждой крапинкой на светлой узорчатой радужке, с насыщенным ободом роговицы.

«Где искать? – Спрашивал он себя, механически отрисовывая детали. – Какой узор у этой загадки или в этой истории нет никакой загадки, а все замысловатые, вопросительно изогнутые крендельки мы с Замятиным сами дорисовываем вокруг пустоты, наделяя зияющее ничто смыслом? Может, у нас всех, у меня, Замятина, Рэя, Кати, Игната, всего лишь массовый психоз и ничего более?»

Глаз получился на удивление живым. Он смотрел на Погодина васильковой сердцевиной и будто блестел избыточной влагой, которая собиралась у кромки нижнего века в непролитую слезу. Быстрыми штрихами был набросан овал лица в три четверти, аккуратный нос и губы. Губы хоть и обозначились несколькими легкими линиями, но тоже вышли очень настоящими. Такими, как на фотографии, такими, как в жизни, – нежными, юными, трепетными. Эти губы, в которых пока только созревал девичий сок, и слезящиеся глаза – вот чем была для Погодина Лиза. Нежный трепет юности против суровой реальности. «Сама или нет? – продолжал он мысленно задаваться вопросами и даже не заметил, как вывел рядом с лицом символ, который красовался на аватарке группы во ВК, – анаграмму О.Н.О, вписанную в две развернутые зубами друг к другу буквы V. – Что же такого знакомого в тебе?»

Рисунок обрастал новыми деталями, мелочами, композиция ширилась и крепла, пока в конце концов Мирослав не увенчал ее крупной надписью: Mistery legend. Он задумчиво, с чувством декорировал словосочетание причудливым орнаментом. Получилось готично. Наконец, он отвлекся от частностей, окинул взглядом композицию целиком и понял, что именно надпись занимает в ней главенствующее место. «Загадочная легенда». Легенда, не успевшая пока подернуться патиной древности. Вот что во всей этой истории будоражит его нутро больше всего. Стоило ли тратить полночи, чтобы разоблачить самого себя в очевидном? Ты не меняешься, Погодин!

То, к чему он всегда тянулся сквозь века, сейчас сотворялось в одном с ним пространстве и времени, разве он мог остаться равнодушным. Сквозь современное мифотворчество отчетливо проступала человеческая природа, все та же – как много веков назад, так и ныне. Наши предки обожествляли гром и молнию, потому что не понимали их природу. Мы же, разделенные с пращурами пропастью прогресса и эволюции, так и не избавились от атавизма – первобытной потребности обожествить неведомое. Стоило появиться всемирной паутине, как мы переселили и Бога, и дьявола в непознанные глубины сети. Не замедлили появиться и те, кто собрал крестовый поход на поиски артефактов преображенного божества. «И ты, Погодин, похоже, хочешь быть причастным к этому процессу, потому тебе и не спится», – заключил Мирослав, дорисовав последний вензелек.

Открытие не вдохновило, а скорей разочаровало его. На прозрение оно не тянуло, хотя и объясняло причины эмоциональной возбужденности. Но он так или иначе осознал бы в себе это.

Мирослав взглянул на время – четвертый час ночи. Стоило признать, что последние два часа были не самыми продуктивными в его жизни. Он положил рисунок на стол, потянулся, одним глотком допил вино, играющее багряными бликами на дне бокала, и уже поднялся было с кресла, как вдруг случайный взгляд на рисунок заставил его сесть на место.

Он посмотрел на васильковый узор Лизиной радужки, потом на символ О.Н.О. Потом еще раз на узор и еще раз на символ. Затем схватил карандаш и быстро, будто боясь, что не до конца еще созревшая догадка развеется как колечко табачного дыма, нарисовал еще один символ – нечто среднее между васильком и О.Н.О. Теперь он видел на листе шестиконечную звезду не совсем правильной формы. В обычной гексаграмме равносторонние треугольники наложены друг на друга так, что образуют шесть одинаковых углов. Но в звезде, которую вывел Погодин, углы получились разновеликими, поскольку основания нарисованных им треугольников были очерчены не ровной линией, а преломленной в середине, то есть треугольники эти по форме больше напоминали остроконечные сердечки. Поэтому выведенная им гексаграмма имела два широких угла сверху и снизу. А по бокам – два более острых, напоминающих абрисом лепестки василька.

Нестандартность получившейся фигуры Погодина ничуть не смущала, потому что она была ему знакома. Ох как хорошо знакома ему была эта странная фигура! Ordo Templi Orientis – орден восточных тамплиеров – Телемиты! Не ОНО, а ОТО! Символ на аватарке группы – это преобразованный символ ордена восточных тамплиеров, телемитов, с которыми им с Замятиным уже приходилось сталкиваться при распутывании клубка кровавых убийств!