— В библиотеку, вероятно. Проконсультироваться с нашим другом Асшером. Но сначала удостоверившись, что его друзья Беверли и Джиллингем и в самом деле идут в «Джелленд», как сказали.

Билл внезапно остановился посреди луга.

— Ты правда так считаешь?

Энтони пожал плечами.

— Чему тут удивляться? Мы должны причинять ему дьявольские неудобства, ошиваясь в доме. Любое время, когда он может быть уверен, что мы определенно где-то еще, должно быть ему крайне полезно.

— Полезно для чего?

— Ну, во всяком случае, для его нервов, если не для чего-нибудь еще. Мы знаем, что он замешан в этом деле; мы знаем, что он скрывает секрет-другой. Даже если он не подозревает, что мы идем по его следу, он должен опасаться, что в любой момент мы наткнемся на что-то.

Билл утвердительно буркнул, и они медленно пошли дальше.

— А как насчет ночи? — сказал он после того, как тщетно попытался продуть свою трубку.

— Попробуй травинкой, — посоветовал Энтони, протягивая ему стебелек.

Билл засунул стебелек в мундштук, снова подул, сказал «так-то лучше» и вернул трубку в карман.

— А как мы выберемся из дома, чтобы Кейли не узнал?

— Ну, это надо обмозговать. Придется трудновато. Жаль, что мы не ночуем в гостинице. А это, случайно, не мисс Норбери?

Билл быстро поднял голову. Они уже почти подошли к «Джелленду», старому фермерскому дому, крытому соломой, который после столетий глубокого сна пробудился в новом мире и тут же отрастил крылья; однако крылья настолько скромные, что они не принесли с собой никаких явных перемен в характере, и «Джелленд» даже с сортиром все еще был «Джеллендом». Во всяком случае, снаружи. Внутри он, с несомненностью, отражал миссис Норбери.

— Да. Анджела Норбери, — прошептал Билл. — И недурна, верно?

Девушка, которая стояла у маленькой белой калитки «Джелленда», была отнюдь не просто «недурна», но в этом вопросе Билл приберегал свои превосходные степени для другой. В глазах Билла ее следовало судить и осудить за все, отличавшее ее от Бетти Колледайн. Энтони, не стесненному этими мерками сравнений, она показалась попросту говоря настоящей красавицей.

— Кейли попросил нас занести письмо, — объяснил Билл по завершении обязательных рукопожатий и представлений. — Вот, пожалуйста.

— Вы передадите ему, не правда ли, как я сожалею о… о том, что случилось? Так трудно сказать что-то, так трудно даже поверить. Если то, что мы слышали, правда.

Билл кратко изложил в общих чертах события вчерашнего дня.

— Да… И мистера Эблетта еще не нашли?

— Нет.

Она расстроено покачала головой.

— И все-таки кажется, будто случилось это с кем-то другим, с кем-то вовсе нам не знакомым. — Затем с внезапной серьезной улыбкой, включавшей их обоих: — Но вы должны войти и выпить чаю.

— Жутко любезно с вашей стороны, — сказал Билл неловко, — но мы… э…

— Но ведь вы зайдете, правда? — сказала она Энтони.

— Большое спасибо.

Миссис Норбери была в восторге видеть их у себя, как всегда бывала в восторге видеть в своем доме любого мужчину, который подходил под определение «хорошая партия». Когда труд ее жизни завершится и суммируется в этих прекрасных словах: «Брак объявлен и скоро будет заключен между Анджелой Норбери, дочерью покойного Джона Норбери…», тогда она произнесет с благодарностью «Nunc dimittis»[2]и в покое удалится… в мир иной, если Небеса настоят, но предпочтительнее в более достойный дом своего нового зятя. Ведь, без сомнения, «хорошая партия» имеет и иные толкования.

Однако визитеры из Красного Дома были приняты сегодня с таким энтузиазмом вовсе не как «хорошие партии», и хотя на ее губах присутствовала особая улыбка, предназначенная для «возможных», была она скорее инстинктивной, чем осознанной. В этот момент миссис Норбери хотела лишь узнать новости — новости о Марке. Потому что наконец-то она преуспела, и если бы столбцы помолвок в «Морнинг пост» предварялись бюллетенями, как столбцы извещений о кончинах, то вчерашнее объявление победоносно бы прокричало всему миру — или значимой его части — «Брак устроен (миссис Норбери) и, безусловно, будет заключен между Анджелой Норбери, дочерью покойного Джона Норбери, и Марком Эблеттом, владельцем Красного Дома». И, наткнувшись на него по пути к спортивным страницам, Билл удивился бы. Ведь он думал, что это должен был быть Кейли.

А для девушки это был не тот и не другой. Ее часто забавляли ухищрения ее маменьки; иногда она стыдилась их, иногда они ее угнетали. Заигрывания с Марком Эблеттом действовали на нее особенно угнетающе, поскольку Марк так очевидно был в союзе с ее маменькой против нее. Другие претенденты, которым ее маменька улыбалась, были озадачены такой рьяной поддержкой. Сам Марк, казалось, полагался на нее не меньше, чем на собственные достоинства, какими бы замечательными он их ни считал. Они вместе занимались ухаживанием. И было чистым удовольствием общаться с Кейли, который вообще как партия не котировался.

Но увы! Кейли понял ее неправильно. Она даже вообразить не могла Кейли влюбленным, пока не заметила его заблуждение и не попыталась слишком поздно положить этому конец. Случилось это четыре дня назад. С тех пор она его больше не видела, а теперь вот это письмо. Она боялась его вскрыть. И было большим облегчением, что у нее хотя бы есть предлог не вскрывать его, пока их гости не уйдут.

Миссис Норбери немедленно сообразила, что в Энтони найдет более сочувственного слушателя и, когда чай был допит и Билл с Анджелой отправлены в сад с незамедлительностью и компетентностью знатока своего дела, милый мистер Джиллингем оказался на кушетке рядом с ней, слушая много всякой всячины, которая была ему куда интереснее, чем она могла бы надеяться.

— Ужасно, ужасно, — сказала она. — И предположить, что милый мистер Эблетт…

Энтони издал требуемые звуки.

— Вы же сами видели мистера Эблетта. Более доброго, более сердечного человека…

Энтони объяснил, что сам он мистера Эблетта не видел.

— Ах да, конечно! Я запамятовала. Но поверьте мне, мистер Джиллингем, в подобных делах вы можете положиться на женскую интуицию.

Энтони сказал, что уверен в этом.

— Подумайте о моих чувствах как матери.

Энтони думал о чувствах мисс Норбери и прикидывал, догадывается ли она, что в эти минуты ее личная жизнь обсуждается с совершенно посторонним человеком. И все же что он мог поделать? Что, собственно, он предпочел бы делать, кроме как сидеть и слушать в надежде узнать что-то? Марк помолвлен или вот-вот должен был быть помолвлен? Имеет ли это какую-то связь со вчерашними событиями? Что, например, подумала бы миссис Норбери о братце Роберте, этом семейном скелете? Не было ли это еще одной причиной пожелать избавиться от братца Роберта?