Пример Иерофея любопытен потому, что в его лице мы встречаем первого юродивого с Запада (видимо, из Южной Италии). Заметим, однако, что мотивировка юродства у Иерофея отличается от “классической” византийской: покаяние как причина экзотической аскезы встретилось нам лишь однажды, у Марка Лошадника (см. с. 79, ср. с. 134), то есть еще в эпоху становления феномена – в остальных случаях, напротив, к юродству приступают по достижении вершин совершенства. На Западе же, как мы увидим в дальнейшем (см. с. 288–289), презрение со стороны окружающих воспринималось именно как высшая форма презрения к себе.

Но история с Иерофеем важна еще и другим. До сих пор юродивый нарушал устоявшиеся нормы в одиночку, вызывая обычно негодование у окружающих. Даже конфиденты юродивого, знавшие о намеренном характере его безобразий, жалели святого и восхищались им, но не ассистировали ему. Как мы помним, псевдомимы рассердились на Иоанна Эфесского за то, что он не отважился унизить их, как они того требовали (см. с. 78). Пожалуй, некоторый намек на “подыгрывание” юродивому содержится в рассказе о том, как повел себя авва Даниил с Марком Лошадником (см. с. 79). В данном же случае вообще неизвестно, кто кого больше “заводит” – Иерофей Симеона или наоборот. Разумеется, для игумена подобное поведение выглядит более чем странным.

Интересно отметить, что такое же соседство мотивов юродствования и сверхмерного послушания можно найти в житии (BHG, 187) Афанасия Афонского (925–1000), который, будучи весьма учен, изображал невежество, “премудрую ребячливость, издевающуюся или подвергаемую издевательствам (νηπιότητα πάνσοφον παίζουσαν ἢ παιζομένην)4. То же находим и в житии (BHG, 1370) другого святого X века – Нила Россанского (910–1005).

Нельзя не отметить также, что, вероятно, с легкой руки Симеона Благоговейного в агиографии X века получил довольно мощный импульс мотив “бесстрастного бесстыдства” (см. с. 133–134). У нас есть по крайней мере три примера этому. В житии Луки Нового (BHG, 994) повествуется, что он “часто спал рядом с женщинами, если так получалось, и не испытывал от этого ни малейшего вреда и не подвергался ни единому помыслу”. Однажды, рассказывает агиограф, когда в монастырь пришли две женщины,

Если подобные эксперименты направлены на испытание лишь собственной духовной стойкости, они не могут считаться юродством – но когда подобное поведение носит демонстративный характер, оно провокативно вне зависимости от результатов “эксперимента”.

Наконец, к исходу X века относится житие Фантина Нового (BHG, 1508–1509), который имел обыкновение читать мирянам, особенно женщинам, свои наставления в голом виде. Он также “достиг такого бесстрастия и совершенства, что не чувствовал разницы между женщиной и мужчиной”10. Позднее, в XII веке, эта традиция была продолжена Неофитом Затворником11.

II

Однако вернемся к Симеону Новому Богослову. До сих пор мы говорили о нем на основании его жития. Но он и сам был плодовитым духовным автором. Обратимся же к его сочинениям и посмотрим, не нашла ли в них отражения тема юродства.

На первый взгляд нет ничего более полярного, более антагонистичного, чем Симеон Новый Богослов и юродивый. В самом деле, юродивый безвестен, а Симеон был заметной фигурой. Юродивый находится на самом дне общества, а Симеон являлся (по крайней мере, так утверждает его агиограф) спафарокувикулярием и синклитиком, его дядя был близок к императору. Юродивый обычно держится в стороне от церкви, а Симеон много лет игуменствовал в Св. Маманте. Юродивый развязен, назойлив и нагл, а Симеон всегда собран, суров и неприступен. Юродивый кощунствует, а Симеон славился своим благочестием. Наконец, Симеон и сам совершенно недвусмысленно высказывается о юродском поведении:

Казалось бы, сказанного достаточно, чтобы раз и навсегда отказаться от дальнейших попыток найти у Симеона апологию юродства. Но не будем спешить. Уж чего-чего, а последовательности от этого мыслителя ждать не приходится.

Много внимания в своих трудах Новый Богослов уделяет популярной в Византии проблеме, можно ли достичь полного бесстрастия. Многие теологи утверждали, что не следует насиловать человеческую природу, но единства мнений на этот счет не было13. Особенно осторожно высказывались православные богословы относительно сознательного провоцирования искушений с целью проверки собственного бесстрастия. Но Симеону претит эта осмотрительность, стыдливо допускающая слабость человека и возможность греха.

И тут голос Симеона крепчает: