Сочетание показной разнузданности и тайной аскезы – фирменный знак юродства! Мессалиане, по словам Феодорита Киррского, делают и другие безумные вещи (φρενίτιδος ἔργα)24.

Из схолии Максима к Псевдо-Дионисию Ареопагиту следует, что

Сразу несколько независимых источников рассказывают о ересиархе Лампетии Каппадокийском. “Много раз, – писал Феодор Бар Кони, – он снимал свои одежды и стоял нагой перед лицом встречных. И все то, что происходило с ним из-за его сумасшествия и безумия, сам он приписывал чистоте и бесстрастию…. Он издевался над монахами и говорил… что человек должен есть, пить и забавляться. А тех, кто отвергал его учение, он называл безумцами”26–28.

Все то, в чем обвиняли мессалиан, вошло позднее в византийские мистические учения. Например, в X веке был осужден Элефтерий Пафлагонский. Его уличали в том, что

В общем, осуждение Элефтерия и канонизация (впрочем, оспаривавшаяся) Нового Богослова – результат скорее жизненных обстоятельств, чем различий доктрины30. То же можно сказать о такой паре, как Симеон Новый Богослов и Константин Хрисомалло, осужденный за ересь в 1140 году: совпадение их доктрин было столь велико, что последователям Хрисомаллы удалось спасти некоторые из его сочинений, приписав их Симеону Новому Богослову31. Впрочем, ведь и сочинения этого последнего вызывали такое смятение, что переписчикам его рукописей приходилось заменять в них наиболее одиозные термины32.

Однако принципиальное отличие персонажа юродивого, каким его породило религиозное сознание, от любых мистиков и еретиков даже не в том, что они реальны, а он нет. Мистику в идеале не интересно, есть ли публика у его духовных экспериментов. Еретик стремится рекомендовать свой образ действий всякому, кто готов обратиться в его веру. Персонаж юродивого, с одной стороны, невозможен без публики, а с другой – практикует образ поведения, который сам же считает предосудительным для других.

Наверное, какие-то мессалиане могли замаскироваться под юродивых, как Хрисомалло – под Нового Богослова, но культурные явления нельзя сводить к банальному qui pro quo с переодеванием. Юродство было своего рода прививкой безопасной дозы “ереси” к “здоровому” телу православия.

I

В XI веке юродство было широко распространено в византийском городе. Светский автор Кекавмен рассматривает его как повседневное зло, с которым не очень понятно как обходиться.

Кекавмен как будто делает различие между настоящими сумасшедшими и симулянтами, но ко всем рекомендует относиться с опаской. Здесь же выясняется, что это самим изгоям надо было опасаться городской толпы: вскользь брошенное замечание об убийстве “юродивых” показывает, что эти дебоширы абсолютно беззащитны и ставкой в их “забавах” является их собственная жизнь. Описанная сцена, по выражению Ж. Дагрона, “кривляющаяся и жестокая, как картина Босха”4.

В XI веке юродство проникает на Запад, но опять в лице греческого юродивого. Это был Николай Транийский, чьи подвиги запечатлены в латиноязычном житии (BHL, 6223–6226). Николай родился в Беотии, в деревне, принадлежавшей знаменитому монастырю Луки Стирита, в бедной семье. Когда ему исполнилось восемь лет, он усвоил привычку постоянно кричать “Кирие элеисон!”5. Мать “пыталась образумить его от этой, как ей казалось, глупости (stultitia)”. Лишившись в 12 лет дома, он поселился в пещере, откуда молитвой изгнал медведицу. Потом его поместили в монастырь Луки, где нещадно били и держали на цепи.

Его заперли в башню, но молния разбила запоры, и Николай, вернувшись к церкви, продолжал кричать. “Захваченный монахами, он опять был посажен на цепь”. Но она чудесным образом порвалась, “а он, взяв ее, пошел в трапезную, где монахи собрались на обед, и, крича “Кирие элеисон!”, положил ее на виду у всех”. Его вытолкали из обители как сумасшедшего (insanus), но он каким-то таинственным образом вернулся и вновь стал кричать. “Монахи, которые после трапезы отдыхали в своих кельях, бежали оттуда”. Разгневанные иноки хотели утопить Николая, но его вынес из пучины дельфин, а вот неудачливые убийцы сами стали тонуть, и святой обещал, что они спасутся, если будут кричать “Кирие элеисон!”. После этого Николай вернулся к матери.