Конфликты, связанные с вопросами легитимности, сочетались с волнениями, вызванными вполне практическими действиями властей и невзгодами, с которыми народу приходилось сталкиваться каждый день: высокими налогами и податями, условиями труда на заводах, где использовался рабский труд, и т. д. Первая перепись, проведенная ради военных и фискальных целей, равно как налоговая реформа, вводившая подушную подать, больно ударили по интересам налогооблагаемого населения. Народ осуждал «ловлю душ» (евангельское выражение), которую собирался осуществить император. Вопреки намерениям Петра, указ способствовал укреплению опасной для режима мысли: всякий может стать царем. В степях и уездных городах эту мысль восприняли слишком буквально: весь XVIII и XIX век лжецари и лжецаревичи объявлялись здесь сотнями.

Пришло время подвести первые итоги нашим рассуждениям о факторах, которые в петровскую эпоху привели к выходу самозванческого движения из кризиса, куда оно погрузилось из‐за восстания Разина. Сначала о новшествах. Церковь была включена в систему управления империей, что освободило власть суверена от санкции патриарха. Сама власть была поставлена в зависимость от личных заслуг государя: отсюда продвижение Петра по военной службе от низших чинов к высшим. Отсюда же соответствующая трактовка истории императора Константина: христианская империя зиждется не на чуде, совершенном папой, но на мудрых решениях и победах императора, напрямую связанного с Богом, и не нуждается ни в каком вмешательстве Церкви. Разумеется, сочинения вроде тех, что писал Феофан Прокопович, провозглашали, что воля монарха не должна вступать в противоречие с волей Бога, но кто мог об этом судить, если один только император способен был общаться с Богом? Петр стоял к Богу ближе всех. Он прямо не утверждал, что добился этого своими силами, но вся имперская пропаганда, строившаяся вокруг личной доблести, подталкивала к этой мысли и переносила внимание на физическое тело императора. Если освобождение от санкции Церкви началось уже при Иване Грозном, своего пика оно достигло при Петре. Еще при жизни ему создали образ демиурга; «Ты нас от небытия в бытие произвел», – говорят ему вельможи, моля принять титул императора. Этот образ вскоре был институционализирован посредством другого титула – «отец отечества», – сопровождавшего титул императора. Нововведение, впрочем, многими нитями связано с прошлым: власть демиурга по природе своей так же самоуправна, как и власть Ивана. Напустив туману, смешав истинное с ложным, он может преобразовывать реальность в пародию и наоборот. Как и при Иване Грозном, критерии легитимности монарха и его действий расплывчаты, потому что хоть Петр и не юродивый во Христе, официально уполномоченный переворачивать нормы наизнанку, он владеет монополией на связь с Господом.

Между слухами о подложности физического тела Петра, совмещением ряженого папы с реальными представителями клира, официальным статусом боярина, переодетого в царя и управляющего делами вместо коронованного императора, дворянами, которых император жалует невиданными титулами, законным царем, марширующим в строю в форме простого солдата или унтер-офицера, а то и облаченного в одежду голландского крестьянина и ведущего себя так, как может вести только иноземец, – между всеми этими факторами прослеживается связь. Эта связь, несмотря на увеличивавшуюся пропасть между простым народом и элитой, способствовала образованию единой политической культуры, служившей источником самозванчества – любимой формы протеста в России.

От царя-батюшки до отца народов… Подобные эпитеты лучше всего символизируют то ожесточение, с которым царский режим, а позднее и советская система сопротивлялись формированию современной политики. Но может, это всего лишь риторические фигуры? Было бы, однако, большой ошибкой сводить отцовскую функцию обладателя высшей власти к элементу фольклора. В каждой из этих двух концептуальных формул запечатлена определенная историческая структура, и в то же время каждая выступает фактором политических конфликтов. В первой четверти XVIII века отеческая функция царя приобрела наиболее полную содержательную сложность, с которой она перейдет и в последующие столетия. В ней отразились амбиции русского монарха. Своей семантической заряженностью, своей ролью в воображаемом, символическом и реальном она неотделима от истории самозванства.

По словам Василия Ключевского, «до него (Петра I. – К. И.) в ходячем политическом сознании народа идея государства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридически сливается со своим домом». Царство отождествлялось с царем, он сам – с отцом семейства. Два стереотипа, утвердившиеся в коллективных представлениях. К. Д. Кавелин писал о московском периоде русской истории: «Царь – это само государство». Как и Ключевский, он считал, что именно благодаря Петру царство и монарх отделились друг от друга. Однако трудно предположить, что веком ранее, во время Смуты, россияне не видели никакой разницы между царями всех мастей, быстро сменявших один другого на престоле, и царством, раздираемым гражданской войной и вторжениями иностранных захватчиков. Так же трудно представить, что при Петре и после него семантическая связь между «государем», который «государствует», и его «государством», Россией, полностью исчезла из коллективных представлений. Напротив, эта связь оставалась сильной еще в XX веке. «Нет государя, нет и государства» – чуть ли не повсеместно говорили солдаты в ответ на требование Временного правительства принести присягу государству в марте 1917 года.

Уподобление монарха отцу семейства и хозяину дома восходило к Аристотелю, но наибольшую популярность приобрело в Европе в Новое время. Эта аналогия прочно закрепилась в русских коллективных представлениях. Насколько титул «самодержец» ассоциировался с домохозяином, показывает следующий случай. В 1775 году, в питейном доме в Красноярском уезде некто обличенный властью спросил крестьянина П. Ф. Каверзина, как его зовут, на что тот сказал: «Я Петр Федорович». Так начинается известное «Богучанское дело». Ответ был дерзким, даже вызывающим: только что казнили Пугачева, выдававшего себя за царя Петра III Федоровича. Смотритель не без сарказма спросил: «Какой такой Петр Федорович? Уж не Пугачев ли?» «Я не Пугачев, – ответил крестьянин, – а Петр Федорович и у себя самодержец (курсив мой. – К. И.)». В итоге он был арестован по обвинению в самозванстве. По прошествии нескольких месяцев Каверзин, видя, что следствие по его делу может закончиться для него весьма плачевно, решил снять двусмысленность, заявив, что имел в виду следующее: «Я знаю, что я пашенный крестьянин, а дому своему державец, и есть у меня жена, 5 сынов и 2 дочери». Ему повезло: получив несколько ударов плетью и дав обещание не приниматься за старое, он вышел на свободу. Показав всю степень изоморфизма между семейным единством и царским режимом, историк И. Е. Забелин (1820–1909) заключал, что для понимания сути самодержавия нужно не искать параллелей с монголами и византийцами, но получше присмотреться к семейному хозяйству.