Лейбниц, поддерживавший контакты с царем, первым уловил в нем амбиции нового Творца. В 1697 году он писал, что, «поскольку царь хочет избавить Россию от варварства, ему придется начинать с чистого листа (tabula rasa)». Акт творения свидетельствовал о выходе за рамки нормы: человек посягал на сверхчеловеческое. Модель оставалась прежней: реальное не мыслилось вне связи с религиозным и символическим. Однако родительская функция, метафорически выражавшая преобразования в России, не могла осуществляться одним человеком, будь им даже сам Петр. Частичкой этой функции нужно было поделиться с теми, кто управлял империей. Гавриил Головкин, просивший Петра принять новые титулы, был не просто главой Коллегии иностранных дел. Он выполнял и другую функцию в ином учреждении, ориентированном не на Запад, а на саму Россию, где должна была осуществляться отцовская функция: во Всешутейшем и всепьянейшем соборе он имел чин «дьякона Гавриила Долговещного» или «Гавриила, истиннопьяного протодиакона». Как и все представители русской элиты, он знал, что, смиренно моля царя принять титул отца отечества, которым он будет называться официально и прилюдно, он в то же время обращается к «протодьякону Пахому Пихай хуй Михайлову, служителю Архикнязя-Папы».

Не будем отмахиваться от этого факта, списывая все на своеобразный юмор царя. Наоборот. Признаемся себе, что огорошены, и постараемся в своем анализе исходить именно из этого. Выбор подобного имени тоже был выходом за рамки нормы, который свидетельствовал о таком же небрежении нормами и в области петровских реформ. Это имя вполне соответствует тому паясничанию, которое было возведено в ранг государственной политики, иначе говоря, деятельности сборища пьяниц и шутов, призванных сопутствовать преображению России в современное государство (или даже управлять этим процессом), и в то же время с восхищением – и страхом! – наблюдать за преображением самого творца. Давайте детально, пословно разберем прозвище Петра. В начальный период существования христианства дьяконом называли (греч. diaconus, diakonos – слуга) члена общины, на которого возлагалась задача раздавать милостыню. Чин на первый взгляд такой же скромный, как и у петровского придворного Головкина – самоуничижение во славу Христа. Святой Пахомий был отцом-основателем движения монахов-кенобитов, монастырских общин первых веков христианства, члены которых, уединившись в своих обителях, вели аскетический (читай благочестивый) образ жизни, полностью противоположный поведению членов Всешутейшего собора. Их монастыри были оазисами «инакой» жизни, где насельники, по утверждению Пахомия, должны были являть резкий контраст тем, кто обитает в мире греха. Петровский собор тоже был инаким по отношению ко двору. Фамилия «Михайлов» отсылала к деду Петра, родоначальнику династии Романовых. Для Михаила Романова произведение на свет сына и наследника – Алексея Михайловича – явилось моментом фактического основания новой династии, поскольку оно обеспечивало ее преемственность. Петр, со своей стороны, тоже мечтал соединить в себе функции биологического и династического отцовства. Как показал Прокопович, отсылка к деду должна была символизировать связь биологического рождения с генезисом новой России и обеспечением ее преемственности. В атмосфере фривольности, царящей на соборе, детородный орган, признак мужского пола был обозначен одним из самых грубых слов в русском языке и олицетворял действие Пахома-Петра, но в то же время носил один из его псевдонимов, под которым тот с 1698 года служил в армии. Петр одновременно и субъект действия – «Пахом пихай», и его орудие – «хуй Михайлов». Но он просто Михайлов, без Петра, ибо Михаил Романов не был ни царским сыном, ни царским наследником; он был избранным царем. Иначе говоря, в глазах Петра первый Романов сам был источником собственной власти. Достойная дань самозванчеству от Петра! Апеллируя к основателю династии, царь в каком-то смысле задвигал в тень собственного отца. Как известно, он не любил, чтобы его в соответствии с русским обычаем называли по имени и отчеству. Он не был Петром Алексеевичем. Он был первым – ему не хватало только цифры «I», которую он приставил к имени, сделавшись императором, – он выступал родоначальником новой династии, которую делала новой ее функция, так как он давал начало новой России; иными словами, Россия была его династией. Отец своего отечества. Символика и реальность сливались воедино.

Смысл прозвища Петра был прозрачен. Он выступал не просто человеком, обладающим признаком пола. Он носил имя пола, был Фаллосом, первоисточником своей собственной власти. Несмотря на риторические меры предосторожности и ссылки на высшую власть Бога, власть исходила от него. Но он, как хороший дьякон, раздавал милостыню, то есть делился частицей власти с соратниками. Так, Ушаков, вельможа, занимавший высокий пост в правительстве, фигурировал среди членов собора под именем «Шутик хуичок». Второй Князь-Папа Всешутейшего собора Петр Бутурлин получил высочайшее разрешение подписывать свои письма именем «Митрополит Петрохуй Ижорский и Санкт-Петербургский». Строев, последний Князь-Папа, назначенный собором, был пожалован титулом «Архидьякон Иди на хуй Строев». Неполный список членов собора, составленный, скорее всего, до 1706 года (недавно он стал предметом исследования О. Г. Усенко), включает прозвища двадцати восьми человек, носивших священнические титулы, в которых в разных комбинациях встречается слово «хуй».

Оргии собора невозможно представить без женщин. Д. Г. Ржевская, фрейлина второй жены Петра, приставленная к супруге царевича Алексея принцессе Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской в качестве шпионки, которая должна была сообщать Петру о любых подозрительных речах, какие услышит в ее доме, состояла в соборе под именем «княжны-архиигуменьи», то есть настоятельницы монастыря. В декабре 1717 года она получила письмо, адресованное «княжне-игуменье и вспьянейшей и всешутейшей матери, возлюбленной матери Бахуса» и подписанное «князь-папа Петрохуй». Бутурлин так извещал ее о своем избрании на «высочайший престол князя-папы»: «Объявляем вам что сего месеца в 28 день изволением вселенского князя цесаря и всего сумазбродного собора, избран есмь я недостойный а в 29 день возведен на превысочайший князь папин престол: того ради и о вас яко древней монахуйне и великой наставнице не препомнил: но его величеству князь цесарю и всему собору предъявил наши подвиги Аз же данною мне от Бахуса властию произвожу тя от степени князь игуменьиной в архиигуменьи».

Петр – это сам Фаллос как таковой. А все остальные, и мужчины и женщины, – фаллосы поменьше.

В некоторых языках клубок шерсти используется в метафорическом смысле: чтобы распутать его, нужно выдергивать оттуда нитки по одной. Судя по тому, что мы знаем о Петре, в его случае разрозненные нити нужно, напротив, подбирать одну к другой, чтобы они сплелись в некий узел – в образ Отца-созидателя. С юных лет (вспомним о письме единокровному брату) маскулинность и примеривание на себя роли отца пронизывают его труды, символические жесты и поведение, как частное (хотя само его существование – вопрос дискуссионный), так и государственное. Отцовская функция Петра объединяет политическое отцовство с биологическим. Она мыслится и изображается как акт Творения: «Ты нас от небытия в бытие произвел». Как пишет Ричард Уортман, больше всего Петр желал, чтобы его воспринимали как Творца. Таким образом, человеческий характер акта деторождения поглощен сверхчеловеческой природой Абсолютного Отца.