Из этого следовало, во-первых, что нельзя стать Отцом с большой буквы, не будучи отцом в буквальном смысле. Чтобы тебя приняли как Отца, нужно сначала состояться в качестве отца: так решил сам Петр. Однако, если вспомнить о судьбе обоих его сыновей, Петр являл живое и трагическое опровержение этого своего постулата. Противоречие между теорией и практикой было полным: его второй сын, названный Петром, как будто император не мыслил будущее России без себя, умер еще при его жизни, в 1719 году, тогда как годом раньше душегубы из Тайного приказа уморили его старшего сына, Алексея, за то, что он не захотел признать в своем отце Отца. 5 февраля 1722 года Петр посягнул на власть Бога, ту самую, которую Господь применил, когда через людей, собравшихся на Земский собор, выбрал царя в лице Михаила Романова: ввиду отсутствия биологического сына Петр решил сам себе выбрать наследника, чье имя на тот момент еще не было известно. Но ровно через три года, почти день в день, его планам суждено было потерпеть полное фиаско. Петр умер, не успев назначить наследника. Трон перешел его жене Екатерине. Такое развитие событий было в некотором роде парадоксальным, если учесть, что правление Петра началось с борьбы против Софьи, когда принадлежность к мужскому полу рассматривалась им как условие допуска к трону. Эта принадлежность представлялась Петру настолько важной, что в манифесте, оповещавшем о коронации Екатерины, он счел нужным подчеркнуть «мужские» качества супруги, то же самое сделал Прокопович в проповеди, произнесенной во время церемонии. У такой коронации был всего один прецедент: помазание на царство жены Лжедмитрия Марины Мнишек. Очень плохой знак для страны, полнящейся слухами об императоре-Антихристе, засевшем в Санкт-Петербурге. Екатерина умерла спустя два года после смерти мужа. Но в стране, где господствовали Церковь и традиции, божественный порядок, требовавший, чтобы русский престол возвышался над бренным миром и предназначался исключительно мужчинам, был поколеблен. Из-за того, что Петр не смог реализовать себя как отец, он оставил Россию без Отца. И эта пустота, которая выглядела как доказательство его родительской несостоятельности, открывала взору его физическое тело. Очеловечивая Петра, она выводила его за рамки священной функции царя. Фиаско, которое потерпел Петр, лишало его сакральности, со всей очевидностью подтверждая слухи: человек, занимающий русский престол, – Антихрист, иностранец или боярин; короче говоря, лжецарь, быстро сделавшийся причиной народных бедствий. Место Петра пустовало. Образовался вакуум, требовавший заполнения, а это всегда рождает спрос, чуть ли не прямую заявку на поиск подходящего кандидата. Не был ли настоящим царем столь таинственно исчезнувший царевич Алексей? Точно ли он был убит? Где его тело? Такая неопределенность могла иметь только одно объяснение: царевичу удалось бежать, и он где-то скрывается… Этого было достаточно, чтобы многие поняли свое истинное призвание – престол.

Во-вторых, из этого можно было сделать заключение о единодушии народа и верхушки относительно трона. Значительная часть населения во главе со старообрядцами так много ждала и требовала от царя в социальной сфере и в соблюдении религиозных и культурных традиций, что удовлетворить их мог бы лишь Христос. Но и Петр, хоть он и стоял на другом конце социальной лестницы, сделал все, чтобы стать человекобогом и поднять трон на недосягаемую для простых смертных высоту. Здесь уместно вспомнить Англию. Историк Эдмунд Морган считает, что сакрализация короля, вероятно, была продиктована желанием принудить его к действиям, достойным божества. К концу XVII века он был так высоко превознесен палатой общин, что не мог ничего делать, не боясь умалить своей божественной природы. Политическое тело короля всегда желало своим подданным лучшего, но кто знал интересы этих последних лучше, чем их представители, собравшиеся в палате общин? Если что-то идет не так, утверждал сэр Роберт Фелипс, один из лучших ораторов палаты, «это не потому, что Карл сам себе посоветовал поступить подобным образом, но потому, что королю дали дурной совет другие». Если действия короля противоречат закону, значит, он просто не знает, что происходит. Если чиновник выполняет дурной приказ короля, ответственность ложится на него, ибо королю плохо разъяснили суть дела. Таким образом, соотнося честность, мудрость и авторитет короля с его сакральностью и декларируя собственную лояльность, палата получала свободу маневра для того, чтобы осуществлять управление и ставить предел власти монарха и его вельмож. Палата общин превознесла короля до такой степени, что он оказался недосягаем для смертных, за исключением членов самой палаты, поскольку она претендовала на представление интересов всех королевских подданных, вверенных заботе Бога. Однако, как бы это ни выглядело со стороны, стремление палаты объявить короля сакральной фигурой объяснялось действиями «заблуждающегося» монарха, наносившими все больший вред интересам парламента, и было равносильно тому, чтобы требовать от него идеального, невыполнимого поведения. Палата общин возвысила короля до того недостижимого им места, что возникла угроза потери связи между его политическим и биологическим телом: второе безусловно принадлежало королю Карлу, в то время как первое отделилось от короля, найдя пристанище в парламенте. Народный дискурс и оппозиция имели в России свою специфику, но в одном были схожи с поведением палаты общин: они способствовали очеловечиванию царя. Однако расхождение между ними было весьма существенным: в Англии мишенью для критики было политическое тело королевства, в России – физическое тело каждого из царей. В глазах народа – и это тоже следовало из стратегии Петра I – только Отец, тот, что предстает на страницах Библии и кому свойственна непогрешимость, только Он объединяет в себе качества, необходимые для монарха. Вот что неизбежно обрекало на неудачу любую попытку коллективной сакрализации каждого отдельного царя. Таково было наследие Петра в области передачи трона. Непомерностью самосакрализации он продемонстрировал невозможность ее осуществления. Он оставил престол вакантным и в то же время, вследствие своих амбиций, сделал его недоступным. Эта недоступность смыкалась с настроениями народных кругов, ведь если последние хотели видеть на троне человека, который претворит в жизнь их чаяния, их ожидания обещали быть вечными, неизменно заканчиваясь очередным разочарованием.

Никто не сделал так много, как Петр, чтобы затормозить секуляризацию власти и рождение современной политики. Он требовал религиозного поклонения, основанного на харизме, которую ему без посредничества каких-либо третьих лиц вверил Святой Дух. Для тех, кто считал его лжецарем, Антихристом или человеком, подменившим собой настоящего Петра, все сводилось к вопросу о подлинности его физического тела, в то время как процедура легитимации не ставилась ими под сомнение. Слова об отмеченности Святым Духом звучали правдоподобно, поскольку допускалось существование прямой связи между человеком и Богом. Но если Святой Дух может снизойти на каждого, почему Государь должен быть единственным, на кого Он снисходит? Народ обратил себе на пользу богословско-политическую риторику власти. Каждый мог стать царем. Царский трон был вакантным и недоступным, но в то же время… открытым для каждого встречного.

Петр и народ в конце концов все же встретились. Не так, как чаял государь, не в виде безоговорочного принятия людьми Человекобога, но в форме присвоения народом стратегии самодержавия и обращения ее против императора. С первых лет царствования Петр всячески выпячивал собственное физическое тело, сначала подчеркивая свою маскулинность, потом силясь заслужить харизму личными достижениями. В то же время он раздавал «холопам» некогда священные символы царского достоинства, окружив их атмосферой балагана и святотатства: царское платье пожаловано Ромодановскому, звание «царя и государя» – Ивану Бутурлину. Простой народ научится у императора переводить царское достоинство от функции к личности, обосновывая это необходимостью удостовериться в подлинности самозваных царей и при этом походя отрицая истинность правящего монарха.