Слышу разговоры:

– Вылитый Семёнов.

Это я – Семёнов.

– При жизни, – говорят, – себе памятник отгрохал.

И даже захлопали все, а жена моя, Клава, заплакала, поскольку хоть и живой, а всё равно уже памятник.

Тут все начали скульптора поздравлять. До чего же здорово Семёнова вылепил. А при чём здесь скульптор? Кувалда и кепка настоящие, а остальное мать с отцом вылепили.

Ну, пошумели, пошумели и разошлись. А я стоять остался. Солнце печёт, а я стою – ни поесть, ни попить. Едва до вечера достоял. Стемнело – я домой побежал. Еле спину разогнул. Только поел – начальство в дверь:

– Спасай, дорогой, памятник не сделали. Давай снова вставай.

Я говорю:

– Завтра с утра – пожалуйста, а в ночную – вот вам, сменщика давайте.

Кого-то они на ночь нашли, а утром я опять на вахту заступил. К вечеру обещали памятник завезти. Стою. Люди разные подходят, глядят, любуются искусством монумента, то есть моим собирательным образом.

– Молодец, – говорят, – хорошо стоит.

К вечеру опять ничего не сделали, пошёл на третий день. Потом на четвёртый. На пятый день около меня пионеры караулом стали. Стали караулить. А тут ещё голуби эти на голову садиться начали. А смахнуть не могу.

– Кыш, – говорю, – поганцы!

А они по-русски ни слова не понимают. Вечером я говорю:

– Извините-подвиньтесь, товарищ, что ж я целыми днями без еды и питья? Брюки, понимаешь, сваливаются – так похудел. Я же вам всё-таки памятник, а не верблюд.

Тогда жену мою оформили при памятнике уборщицей – за мной ухаживать. Она одной рукой вроде веником меня отряхивает, а другой втихаря еду в рот суёт. Прикроет от людей и кормит из руки, как собаку в цирке.

А тут пионер один подглядел, как она кормит. Я ему говорю:

– Чего уставился, не видал, что ли, как памятник ест?

Так он с перепугу чуть язык не проглотил. Однажды Витюха подошёл, дружок по бригаде. Смотрел, смотрел. Потом говорит:

– Вань, пойдём пиво пить.

Я молчу.

– Хватит, – говорит, – придуриваться, идём, пивка попьём!

Я ему тихо так говорю:

– Кончай, Витюха, не срывай мероприятие.

Но ему, дуролому, не объяснишь. Он на другой день с другими ребятами пришёл из бригады.

– Вань, – говорит, – поди, тяжело стоять-то?

– А то нет, – говорю, – не так физически, как морально.

– А почему, – говорят, – морально?

– Ну, как же, – говорю, – моргать-то нельзя. Ну что там говорить, на десятый день ко мне экскурсии стали водить. Потом ко мне новобрачные стали приезжать. Клялись в верности. Цветы клали к подножию. Один дядька даже хотел об меня бутылку шампанского разбить.

Осенью дожди пошли, у меня поясницу схватило. Но не уходить же с поста средь бела дня. Вызвали врача из ближайшей поликлиники. Он мне сквозь брюки укол в бронзу сделал. Полегчало. Кабель от столба отвели – стали электрофорез делать.

Где-то к ноябрю я возмущаться стал. Дожди идут, бронзу смывает, я мокну.

– Мне, – говорю, – здоровье дороже.

– Потерпи, – говорят, – совсем чуть-чуть осталось. Кувалду и кепку отлить.

А уже терпения нет. И голуби на нервы действуют. Особенно один. Всё время на нос садится. Причём одна лапка на носу, а другая всё время соскакивает и в рот попадает.

Однажды курица подошла, в ногу клевать начала. И надо же, место нашла между брючиной и ботинком, прямо в кожу попадает. Тут уж я не выдержал, кувалдой её шуганул. И сейчас же бабка набежала, кричит:

– Чтой-то ты размахался! Ежели ты памятник, то стой себе, кувалдой не размахивай!

Зима пришла. Я говорю:

– Давайте мне тулуп. Без тулупа даже милиция не стоит.

Выдали тулуп. На работе зарплату повысили, только стой. Стою. Жена говорит:

– А что, Вань, может, это призвание твоё – стоймя стоять. Зарплата хорошая, люди к тебе с уважением, цветочки несут.

Стою. Ночую дома, а утром ни свет ни заря – на пьедестал.

А тут совсем ерунда. Жена забеременела. Вначале мы скрывали. А тут уж скрывать трудно стало. И пошла потеха. Народ стал говорить:

– Ишь ты, памятник, а туда же…

Гадать стали, какой ребёнок родится – бронзовенький или чугунненький.

Весна пришла. Народ в скверики высыпал. Потеплело. А я стою, как пень.

Можно, конечно, и стоять. Зарплата идёт. А с другой стороны, думаю, кто ж я такой? Памятник рабочему человеку, трудом которого всё на земле сделано. Или этот самый рабочий человек и есть. А если я рабочий, то чего я здесь делаю? И зарплата моя липовая, и сам я липовый. И руки мои по простому напильнику соскучились. И сказал я:

– Всё, ребята.

А тут и памятник привезли. Ночью меня на этот памятник и обменяли.

Утром народ пришёл, а там настоящий памятник стоит. Поглядел народ и говорит:

– А Ванька-то наш лучше стоял. Ванька ну прям как живой был.

У нас тут старичок после тяжёлой и продолжительной жизни заснул летаргическим сном. Ну, это потом стало известно, что он заснул. А в тот момент все подумали, что он умер. Или, другими словами, его Кондратий обнял.

И надо сказать, что этот старичок был, по мнению окружающих, очень вредный. Он работал бухгалтером в потребсоюзе и своей честностью и принципиальностью буквально никому не давал житья. Ему, бывало, товарищи по работе скажут: «Степан Егорович, подпиши эту бумажку, и мы втроём по тысяче рублей получим». А он – ни за что. И главное, ничего особенного ему за это не грозило. Ну, максимум года три. А он – ни за что. Не хочет сидеть, хоть ты лопни! Вот такой был принципиальный! И из-за своих принципов он прожил всю жизнь в одной комнатёнке в коммунальной квартире. Со всей своей семьёй. Значит, он, здесь же его дочка, прямая наследница по части вредности, муж дочки, тоже тот ещё тип… И ихний ребёнок. Вылитый старик. Только с зубами.

Старичок встал на очередь на жильё в райисполкоме в тысяча девятьсот… вот что в тысяча девятьсот – помню… В общем – как райисполкомы организовались… Короче говоря, наконец подошла его очередь, а он взял и, по мнению окружающих, отдал концы. Без старика не дадут, метража хватает. А уже деньги на мебель в долг собрали. А старик взял и отбросил сандалии. Отбросил, значит, сандалии и так без сандалий и лежит.

День лежит, второй… На третий день сосед по коммуналке заподозрил чего-то неладное и говорит:

– А где это наш дорогой Степан Егорович, что его третий день не видать?

Дочка говорит: